─ А кто позаботится о здоровье научных сотрудников, работающих на подобных предприятиях? ─ Лебедев серьёзно посмотрел на своего директора.

─ Ну, Игорь Александрович! Ну, имейте гражданскую совесть. Вы врач и сами видите все опасности. Вам самому нужно подумать о своей безопасности. Ещё раз прошу Вас, имейте гражданскую совесть. Надо же помочь сотням рабочих…

Слово «терпеть» или «потерпим» в мягком разговоре директора института Лебедев воспринимал как злую шутку… не врачебную шутку… Однако, тем не менее, он посоветовался с заместителем директора по научной работе, и они вместе составили план на два года для получения объективного материала с целью аргументации в высших сферах власти переустройства предприятия. И плановая работа Лебедева началась…

За два года непрерывной работы были проанализированы результаты поликлинических анализов рабочих и служащих завода за последние несколько лет, проведён один углублённый медицинский осмотр рабочих, сделаны смывы с листьев растений в ближайшем посёлке, расположенном в полутора километрах от предприятия… выполнены сезонные замеры условий труда во всех цехах, проведён анализ заболеваемости за три последних года…

Наконец, на стол директора института лёг увесистый отчёт о реальных условиях труда и техники безопасности, состоянии здоровья рабочих и о мерах по профилактике профессиональных заболеваний на оловозаводе. А в заключении были высказаны личные мнения санитарного врача о защите рабочих от вредных профессиональных факторов и основных направлениях будущей реконструкции завода.

Директору института, Горбачёву, Максиму Семёновичу, уже давно были известны многие проблемы городского предприятия, но когда он ознакомился с результатами замеров радиоактивности в смывах с листочков тополей и обычного салата, растущего на огородах жителей близлежащего посёлка, то не смог удержаться от раздражения по поводу нового сотрудника института.

─ Зачем Вы делали смывы с листьев тополя и салата в посёлке оловозавода? Мало ли что может оказаться на липких листочках весеннего тополя! У вас там превышение радиоактивности над фоновым уровнем чуть ли не в две сотни раз зафиксировано! И этот салат!?. Кому он нужен этот салат? Сбежавший Осипович этого не делал. И потом… ─ директор перевёл дух и выровнял дыхание, ─ неужели в самом деле на рабочих местах возле печи кипящего слоя уровень радиоактивности превышает уровень фона более, чем в восемьсот раз! Осипович такого не регистрировал.

─ Максим Семёнович! ─ лицо Лебедева не выражало никакого ответного чувства. ― Служащие завода утверждают, что Осипович был в цехе обжига всего один раз, а потом всё время просиживал в разговорах с бухгалтером… с бухгалтершами… Он не замерял уровни запылённости и радиоактивности. На заводе его критиковали за это. Он брал данные у главного инженера, который теоретически предполагал…

– А где Вы, Игорь Александрович, определяли уровень радиоактивности? Это же очень важный показатель и за ним спрятана ответственность дирекции завода. Большая ответственность! Нам всегда было известно о некоторых неполадках в технологиях, в охране труда… но такие цифры я вижу в первый раз. Где проводились определения уровня радиоактивности проб пыли?

– Как обычно… на военной кафедре медицинского института.

– А почему Вы никогда об этом не докладывали, не ставили в известность? Это же своеобразная катастрофа для оловозавода.

– Максим Семёнович! Ваш заместитель по науке, Каганович, в курсе дела. Я ему каждый сезон, то есть каждые три месяца представлял сообщение о результатах анализов. Он посоветовал нигде не кричать об этом, а оформить официально… Он даже мою статью в журнал задержал по причине дополнительных подтверждений и выяснений.

Максим Семёнович нервно поставил свой подбородок на широкую ладонь поставленной на локоть руки.

– Это что же у нас получается, вашу дорогую маму?! ― Вымолвил он после тяжкого раздумья. ― Получается, что мы как представители службы охраны здоровья рабочих ничего не сделали в своей области! Завод существует уже многие годы, а мы только сейчас начинаем понимать, что это предприятие опасно для всего города, а не только для своих рабочих. Конечно, были военные годы… понятно… на окраине города построили завод… город стал расти и расширяться… Всё понятно! Не понятно только, когда придут к нам с претензиями?.. Вы понимаете, что мы все неожиданно оказались под угрозой?

Сказать старшему научному сотруднику Лебедеву было нечего. Он ведь был новым человеком в этом городе…

Письмо из латвийского города Огре застало Игоря Александровича врасплох. Получив свою почту на Главпочтамте, он вначале стал отказываться от латвийского письма, но ошибки не было. На конверте было чётко прописано его имя, отчество и фамилия.

Сев за столик в дальнем углу помещения, Лебедев с необычным волнением стал распечатывать конверт. Общая нервозность, вспыхнувшая после долгого разговора с директором института, ещё не прошла, и наш герой не сразу сумел сообразить, кто мог написать ему из неизвестного города Огре, где он никогда не бывал.

Письмо было от Маргариты Славиной, его сокурсницы, закончившей педиатрический факультет… О ней у Лебедева были нежные воспоминания… но как-то не сложилось… Лебедев с жадностью принялся читать.

«Здравствуй, Игорь! Кое-как разыскала твой новый адрес. Ответил твой отец на моё письмо в Омск по старому адресу. Почерк у твоего отца хороший, добрый какой-то. Сразу почувствовала, что он хороший человек. Интуитивно почувствовала. А вот в отношении к тебе я не разобралась… не поняла…

Спроси меня Лебедев, почему я тебе вдруг пишу? Я тебе отвечу со всей моей откровенностью: я прочитала заново твоё единственное стихотворение, подаренное мне среди сумасшедшей суеты выпускного вечера. Прочитала ― и самое страшное! ― я поняла его смысл. Бывают такие случаи, когда трудно доходит… но я поняла.

Ты писал его в невероятных условиях. Мы почему-то вместе в один момент оказались в вестибюле института. Наверное, оба вышли подышать свежим воздухом или же Боженька нас свёл. Не помню уже, что ты мне сказал и что я тебе отвечала. Но ясно помню, как ты писал это стихотворение. Вначале ты начал писать на тетрадке, которую дала комендант корпуса. Потом почему-то полез на стену и стал писать стоя, прижимая тетрадь к стене. У меня это вызывало улыбку. Писал карандашом… писал своими каракулями… С тобой что-то происходило, как это я понимаю сейчас. Писал долго. Я устала ждать. Ко мне, помнишь, подходил Серёжка Тихонов… звал меня танцевать и целоваться, пока декан факультета ещё добрый и разрешает продолжать вечер. Да, хотя… ты ничего не помнишь. Ты носом упёрся в стену и молчал… А я почему-то упорно ждала от тебя чуда…

Наконец, ты отдал мне тетрадный лист! Аккуратненько вырвал. Так аккуратно и старательно… и я сразу подумала, что с таким педантом жить просто невозможно. Замучает своей аккуратностью.

Вот так, Лебедев, я впала в наркоз и ничего толком не понимала. Мне потребовалось почти три года бытовых мучений, чтобы Боженька меня ударил твоим стихотворением заново и с новой силой. И самое главное ― с новым смыслом! И только теперь я вынырнула из болота, протёрла глаза и… увидела тебя. Увидела, Лебедев! И это страшно. Страшно, потому что у меня семья и, вне всякого сомнения, у тебя тоже. Но свой удар Боженька сделал. И потому я не могу не искать общения с тобой. Не ругай меня, не сердись, не проклинай. Я буду тебе писать. И ты иногда снизойди… и ответь… Можешь жечь мои письма… Но теперь я уже не могу не писать, потому что понимаю свою дурацкую, идиотскую, безобразную вину… Я не ответила на твоё стихотворение с таким мощным смыслом! Ты должен был почувствовать обиду! И, наверное, очень болезненную обиду. Прости! Я дура. Признаюсь всеми своими фибрами души. С моей стороны, не ответить тебе ― было даже оскорблением, как я понимаю это теперь. Понимаю, понимаю только теперь… Прости! На коленях прошу!..

Робко обнимаю тебя и надеюсь, что ты меня не прогонишь. До свидания, мой непрочитанный Орфей! Маргарита.