Сидит, губами шевелит, - пробирает, гляжу, моего мужика. Потом отдал газету, лег, - руки под голову. Читаю, читаю, гляну - не спит. Легла, спрашиваю: ну, как, мол, - есть она, правда-то? Молчит. Да мне тут от него речей и не требовалось... Дали нам весной комнату в новом доме. Сама его, к слову-то, и клала. Переехали. Теплынь, светло, кроме нас-то еще одна семья только - хоть каждый день стирайся да мойся. Гляжу - радехонек. Ходит, мурлычет, полочки где надо и не надо приделывает.
Как же так, Петенька, - спрашиваю: правды-то нет, а квартиру дали?.. Первый раз обиделся. Даже палец молотком зашиб. "Пила! - говорит, а сам на палец дует. - Что ты меня все пилишь? Неужели думаешь, сам ничего понять не могу?" Ругается, а у меня, веришь, на душе легче. Светлеет, вижу, человек. Только радоваться начала - опять грех новый.
- Чего еще?
- Да водочка эта, будь она неладна! Ведь как они противно, мужики эти, устроены! На душе у него сумно - от этого пьет. Все хорошо станет - и вовсе обязательно выпить надо. Вот и мой зачастил. Придет - тепленький, обниматься лезет. Я и так и сяк - нет, вижу, что-то капитальное надо. Кумекала, кумекала, и выходит одно - из кладовой его уводить надо. Ну что за радость - железки да рукавички с места на место перекладывать?
Ни уму ни сердцу ему такая работа. И от греха бы подальше. Вот, думаю, куда ему надо - на стройку, в бригаду. Как тебе вот советую. Чтоб понял, для чего руки дадены.
- Не пойдет, боюсь.
- Пойдет. Ты думаешь, мой-то сразу пошел? Как бы не так. Вот тут-то я, правду скажу, схитрила немного.
Выждала получку, приходим домой, я на стол свои деньги положила, рядышком - его. А моя-то пачка вдвое побольше. Смотри, мол, что получается, видал?.. С лица сменился, - больно я его, похож, зашибла. "А тебе, - говорит, - не хватает?" Да не в том, мол, суть - хватает или не хватает. Неловко просто получается: мужик ведь. Пойдем, говорю, к нам в бригаду, - в кладовой тебя любая девчонка заменит. Неужто тебе уважения не хочется?.. Ничего не сказал. Дня через три, четыре ли является - шлеп на стол пять сотенных! "Теперь, спрашивает, стыдить не будешь?" Откуда, мол? Усмехается. "Не бойся, не украл. Сколько лет работаю - ни разу не ловчил. Разве что на пол-литра. Так ты вынудила - радуйся". Вроде, говорю, и неглупый ты мужик, а дурак. Так ничего, выходит, и не понял. Не надо мне таких денег. "Ну не надо, - говорит, - и не надо". Сгреб и - в карман. Ох, думаю, загуляет, может, еще хуже сделала, что не взяла. Нет. День прошел, неделя - трезвый. Не вытерпела, спрашиваю: куда деньги дел? "В речку бросил". Я, мол, серьезно. "И я, - говорит, - серьезно. Завернул в тряпочку вместе с камушком и " Суру. Могу, - говорит, - место показать, только глубоко там". Посмеивается, а по глазам вижу: не врет.
Шальной!.. За то, может, такого и люблю.
- Мой-то не бросит, - вздохнула Клавдия.
- А ты дальше слушай. Незадолго, как мне в декретный идти, пришел он к нам поглядеть. Долго стоял.
Сверху оттуда всю Пензу видать - красиво. Вечером спрашиваю: ну, как тебе у нас, приглянулось? Плечами пожимает. "Ничего, говорит. Обыкновенно". Я больше об этом ни слова, и он молчок. Ладно, думаю, после декретного я за тебя опять возьмусь. А из роддома вернулась, гляжу, он утром спецовочку надевает, а на ней - известка. Это с чего? спрашиваю. Ухмыляется. "Со стройки, - говорит. - Муж заменил жену, ничего особенного". Когда я из декретного вышла, он уже по высшему разряду работал. Руки-то у него золотые!..
- Не сумею я так-то, - выждав, пожаловалась Клавдия.
- Надо будет - сумеешь, Клавдюшка. Семью наладить, это вон что дом выстроить. - Ольга помедлила, напевный голос ее прозвучал уверенно и горделиво: - Ты главное помни: женщина все может!
2. ЖЕНА
Он появился, когда поезд уже набрал скорость - широкоплечий, в лихо сдвинутой матросской бескозырке, в черном бушлате, с крохотным чемоданчиком в левой руке - такой большой, высокий, что едва уместился в двери купе. Никто еще не успел произнести и слова; как он, блеснув широкой улыбкой здорового сильного человека, вскинул к бескозырке руку, рокотнул молодым чистым басом:
- Здраю-желаю!..
- Тише вы! - полный человек в голубой пижаме смешно подскочил на верхней полке, придерживая рукой квадратные стеклышки очков; желтый глазок бокового "ночника" на секунду оказался у него под мышкой.
- Экий оглашенный, - несердито попрекнула вслед за ним седенькая бабка, деловито работающая спицами в углу у окна. - Не видишь - дите спит?..
Только сейчас моряк разглядел, что на нижней полке, справа, головой к двери, лежит женщина с ребенком - малыш, всхлипывая, затихал, мать что-то ласково нашептывала ему.
- Виноват! - извинился моряк, с трудом удерживая рвущийся из могучей груди голос. - Сказали, в Сызрани у вас место освободится. Я пока в коридоре, не помешаю. Мне бы только чемоданчик.
- И чемоданчик клади, и сам садись, - велела бабка со спицами, указав на свою полку и на женщину с ребенком. - Она же вон и сходит.
- Давайте помогу, - предложил я, свесившись со своей полки.
- Я сам, спасибо.
Под неприязненным взглядом человека в пижаме моряк, даже не приподнявшись на носки, сунул чемоданчик наверх, снял и пристроил на крючок короткий бушлат, - было немножко странно, что он, такой большой и громогласный, передвигается в тесном купе легко, гибко и осторожно.
- На побывку, что ль? - поинтересовалась старушка, поглядывая на детинушку.
- Совсем, мамаша, отслужил, - громким шепотом отозвался моряк, присаживаясь рядом и здоровенной пятерней причесывая густые темные волосы. Его крупное продолговатое лицо дышало спокойствием, большие толстые губы, казалось, едва сдерживали беспричинную, просто от избытка хорошего настроения, улыбку.
- Ждут, поди, дома-то?
- Как же, известно, ждут. Маманя с батей вроде вас -- старенькие уже.
- А я своего младшенького не дождалась. С войны. - Старушка сурово подобрала тонкие бледные губы, зоркие глаза ее задержались, словно огладив, на лице моряка. - С тобой вроде немного схожий был - по обличию.
- Что поделаешь, мамаша, - вздохнул моряк и с простодушной дипломатией отвлек ее вопросом: - Вы что ж, в гости к кому?
- Не знай уж как тебе и сказать. То в Уфе проживаю, то в Харькове. Отдав скупую дань неизбывному материнскому горю, старушка мягко, всеми морщинками, усмехнулась. - У сынов живу. У этого год-два поживешь - другой обижается. Как их поделишь? У обоих ребятишки, а они, знаешь, внучата, какие дорогие! Так и ездию, так и катаюсь - эти к сердцу прирастут, а другие уже наказывают: ждем бабку-то!.. Своих заимеешь - поймешь. Не обженился еще?
- Нет, мамаша. Вот уж приеду, дома.
- Это хорошо: не извертелся, значит. А то ведь как ионе: какую ни цацу, лишь бы со стороны. А что у самих золото - того не видят. Чего ж ты, в деревне останешься либо подашься куда?
- Зачем, мамаша? У нас земля добрая, сады, пшеница - все родит. Сам я моторист, тракторист - только подавай, во как соскучился!
Моряк показывал большие грубоватые ладони, еле сдерживаемый голос прорывался, и тогда человек в голубой пижаме переставал шуршать газетой; моряк, спохватившись, переходил на шепот.
- Море - это служба, а земля - жизнь!
- Верно, сынок, верно, - довольно поддакивала старая, чему-то удивляясь и радуясь. - Надо за землю держаться, надо. Все от нее!
Пижама наверху издала какой-то неопределенный звук; зоркие глаза старушки скользнули поверху, словно по пустому месту, и снова остановились на чистом и добром лице парня.
- Мои-то уж отбились, в инженеры вышли. А по мне и пононе лучше деревни нет.
За окном побежали огни какой-то станции, вагон качнуло. Женщина, баюкавшая ребенка, поднялась, привычным движением руки поправила короткие светлые волосы, одернула на круглых коленях сиреневый халатик; большие серые глаза ее сонно улыбались.
- Можно громче, теперь его и пушкой не разбудишь.
