Пигасов затевает словесную баталию на свой излюбленный предмет: о женщинах. В частности, он заявлят, что на свете есть три разряда эгоистов: эгоисты, которые сами живут и жить дают другим, эгоисты, которые сами живут и не дают жить другим, наконец, эгоисты, которые и сами не живут и не дают жить другим. Женщины, по его словам, большей частью принадлежат к третьему разряду. На возражение Дарьи Михайловны, что мужчинам тоже свойственно ошибаться в суждениях, Пигасов отвечает, что это действительно так, но разница между ошибкой женщины и «нашего брата» состоит в том, что «мужчина может, например, сказать, что дважды два – не четыре, а пять, или три с половиною, а женщина скажет, что дважды два – стеариновая свечка». На вопрос о том, что ему нравится, Пигасов отвечает, что литература, «да только не нынешняя». На просьбу пояснить свою нелюбовь к современной литературе, Пигасов рассказывает случай о том, как он на паромной переправе повстречался с каким-то барином. «Паром пристал к крутому месту: надо было втаскивать экипажи на руках. У барина была коляска претяжелая. Пока перевозчики надсаживались, втаскивая коляску на берег, барин так кряхтел, стоя на пароме, что даже жалко его становилось… Так и нынешняя литература: другие везут, дело делают, а она кряхтит».
Далее на вопрос одного из мальчиков, где находится какой-то город, Пигасов отвечает, что «в самой Хохландии». Потом заявляет, что «будь у меня лишние деньги, я бы сейчас сделался малороссийским поэтом». На удивленные возгласы, разве он умеет писать по-малороссийски, Пигасов отвечает, что не умеет, «да оно и не нужно». Все недоумевают, а Пигасов поясняет, что надо «только взять лист бумаги и написать наверху: «Дума»; потом начать так: «Гой ты доля, моя доля!» или «Седе казачино Наливайко на кургане!», а там: «По-пид горою, по-пид зеленою, грае, грае воропае, гоп! гоп!» или что-нибудь в этом роде. И дело в шляпе. Печатай и издавай. Малоросс прочтет, подопрет рукою щеку и непременно заплачет, – такая чувствительная душа!»
Учитель Басистов возмущается, что это клевета на малороссийский народ, который он искренне любит, и что «грае, грае, воропае» – полнейшая бессмыслица. Тем временем появляются Волынцев и Липина.
Пигасов язвит по поводу барона (которого все ждут), считая философию никчемной отвлеченностью, а, по его сведениям, барон «Гегелем так и брызжет». Пигасов презирает «высшие» точки зрения, восклицает: «И что можно увидать сверху? Небось коли захочешь лошадь купить, не с каланчи на нее смотреть станешь!».
Вскоре Дарья Михайловна получает известие, что барон получил предписание тотчас вернуться в Петербург, а статью передает со своим приятелем Дмитрием Николаевичем Рудиным.
Входит Рудин, «человек лет тридцати пяти, высокого роста, несколько сутуловатый, курчавый, смуглый, с лицом неправильным, но выразительным и умным… Платье на нем было не ново и узко, словно он из него вырос».
Рудин представляется, говорит, что у него имение в Т…ой губернии, что здесь он недавно, что с бароном они друзья – Рудин помогает ему в разного рода начинаниях, хотя сам в отставке. Статья, которую он привез, оказывается, толкует «об отношении промышленности к торговле в нашем отечестве».
Пигасов язвительно интересуется тем, насколько эта статья отвлеченного характера, добавляя, что абстрактные рассуждения – беда нынешнего времени и что нужно в первую очередь «подавать» факты. Рудин рассудительно отвечает, что «барон в этом деле дилетант, но в его статье много справедливого и любопытного», затем в словесной перепалке с Пигасовым изящно ловит его на непоследовательности в суждениях, говорит, что «общие положения» также необходимы (приводит в качестве примера учение Коперника и законы Ньютона). На неуважительное замечание Пигасова об «образованности» Рудин отвечает, что «все эти нападения на системы, на общие рассуждения и так далее потому особенно огорчительны, что вместе с системами люди отрицают вообще знание, науку и веру в нее, стало быть, и веру в самих себя, в свои силы… Скептицизм всегда отличался бесплодностью и бессилием… Если у человека нет крепкого начала, в которое он верит, нет почвы, на которой он стоит твердо, как он может дать себе отчет в потребностях, значении и будущности своего народа?» Пигасов злится и отходит в сторону.
Рудин говорит увлеченно, и вскоре только один его голос раздается в комнате. На всех присутствующих он производит сильное впечатление, так как никто не ожидал найти в нем человека замечательного: он был так посредственно одет, о нем ходило так мало слухов. Дарья Михайловна про себя думает о том, как она оделит Рудина своими милостями, выведет в свет. На вопрос Рудина, отчего он нападает на женщин, Пигасов отвечает, что он «до всего человеческого рода небольшой охотник», а на вопрос, что могло ему дать такое дурное мнение о людях, Пигасов заявляет, что причиной этому – изучение своего собственного сердца, в котором он с каждым днем открывает все более и более дряни. Рудин говорит, что сочувствует Пигасову, замечает, что «какая благородная душа не испытала жажды самоуничижения?» Пигасов отвечает, что благодарит за выдачу его душе «аттестата в благородстве», но он в этом не нуждается.
Рудин начинает говорить о самолюбии, доказывать, что самолюбие – тот архимедов рычаг, которым движется личность, чтобы работать на всеобщее благо. Все его слушают.
Один Пигасов стоит в стороне, потом уходит, но этого никто не замечает.
Более других были поражены гостем учитель Басистов и дочь Дарьи Михайловны, Наталья. Пандалевский играет выученный этюд, Рудин говорит, что музыка напомнила ему время, проведенное в Германии. Оказывается, он провел год в Гейдельберге и около года в Берлине. На просьбу рассказать что-нибудь из студенческой жизни Рудин припоминает несколько случаев. Однако «в описаниях его недоставало красок. Он не умел смешить. Впрочем, Рудин от рассказов своих заграничных похождений скоро перешел к общим рассуждениям о значении просвещения и науки, об университетах и жизни университетской вообще. Широкими и смелыми чертами набросал он громадную картину. Все слушали его с глубоким вниманием. Он говорил мастерски, увлекательно, не совсем ясно… но самая эта неясность придавала особенную прелесть его речам. Обилие мыслей мешало Рудину выражаться определительно и точно. Образы сменялись образами; сравнения, то неожиданно смелые, то поразительно верные, возникали за сравнениями…
Все мысли Рудина казались обращенными в будущее; это придавало им что-то стремительное и молодое».
После окончания вечера все между собой говорят о Рудине, а Наталья не может ночью заснуть.
На другой день Рудина приглашает к себе Дарья Михайловна. Она разговаривает с ним, пускается в воспоминания. Однако, рассказывая о людях, с которыми она зналась, Дарья Михайловна неизбежно переходила на себя.
«О каком бы лице ни заговорила Дарья Михайловна, на первом плане оставалась все-таки она, она одна, а то лицо как-то скрадывалось и исчезало. Зато Рудин узнал в подробности, что именно Дарья Михайловна говорила такому-то известному сановнику, какое она имела влияние на такого-то знаменитого поэта. Судя по рассказам Дарьи Михайловны, можно было подумать, что все замечательные люди последнего двадцатипятилетия только о том и мечтали, как бы повидаться с ней, как бы заслужить ее расположение». О Пигасове Рудин отзывается как о человеке неглупом, но замечает, что «в отрицании полном и всеобщем – нет благодати. Отрицайте все, и вы легко можете прослыть за умницу: эта уловка известная. Добродушные люди сейчас готовы заключить, что вы стоите выше того, что отрицаете. А это часто неправда. Во-первых, во всем можно сыскать пятна, а во-вторых, если вы даже и дело говорите, вам же хуже: ваш ум, направленный на одно отрицание, бледнеет, сохнет… Порицать, бранить имеет право только тот, кто любит».
Дарья Михайловна, говоря о соседях, с похвалой отзывается о Михаиле Михайловиче Лежневе, Рудин говорит, что знал его прежде. В это время докладывают, что приехал Лежнев (у него дело с Дарьей Михайловной по размежеванию). Ласунская представляет ему Рудина, тот холодно с ним здоровается, а на замечание Рудина, что они вместе учились в Германии, отвечает, что «мы и после встречались». На упреки Ласунской, что он редко ездит к ней, Лежнев отвечает, что не принадлежит к их кругу, а кроме того, он «не любит стеснять себя», что, мол, у него и фрака порядочного нет и перчаток нет». Сказав, что условия размежевания обсуждены и утверждены, Лежнев прощается и уезжает, несмотря на уговоры остаться. После его ухода Рудин говорит о нем, что он «болен той же болезнью», что и Пигасов – «желаньем быть оригинальным. Тот прикидывается Мефистофелем, этот – циником. Во всем этом много эгоизма, много самолюбия и мало истины, мало любви. Ведь это тоже своего рода расчет: надел на себя человек маску равнодушия и лени, авось, мол, кто-нибудь подумает: вот человек, сколько талантов в себе погубил! А поглядеть попристальнее – и талантов-то в нем никаких нет».
