И вновь Марина проделывает путь по ледяным надолбам и мосткам. Уже почти безлюдно, только где-то вдали, едва видные в свете дальних окон, бредут, нагибаясь против ветра, одна-две одинокие фигуры. На одной из покатостей Марина все-таки оскальзывается и падает; сумочка вырывается у нее из рук. Марина поднимается, кое-как отряхивает с пальто грязный, пополам с песком и глиной, снег. Метет поземка. И тут разом, как в кошмаре, гаснут все окна лежащих окрест жилых громад. Едва видимая в сгустившейся темноте, Марина идет дальше.

Пустая комната, полуосвещенная резким светом настольной лампы, стоящей поодаль от мертво мерцающего монитора; Марина уже одна; пальто накинуто на плечи. Молча, неподвижно и отключенно она сидит перед монитором и пристально, не мигая, всматривается в работающий вхолостую экран. Курит. Внезапно монитор оживает, и Марина заметно вздрагивает, словно просыпаясь - словно она, оказывается, спала с открытыми глазами. На экране лицо старика. - Ничего нового я вам не скажу, - дребезжащим, немощным фальцетом произносит он. - Мне и самому-то все слова надоели... Да. Никогда в жизни я не жаловался. Стыдно было жаловаться... не по-нашенски... Потому что все муки мы принимали - ради чего-то! Понимаете? А теперь - ни для чего. Ни для чего, - он вдруг закашливается; долго, надсадно перхает, прикрываясь коричневой морщинистой ладонью, на которой не хватает двух пальцев. В уголках его выцветших глаз проступают слезы. - Да. Никогда не жаловался. Работал, воевал, снова работал... Строил, строил для Родины... - его лицо передергивается от отвращения. - И было... было же чувство, что, если вовсе уж припечет, если сволочь какая-нибудь вовсе уж распоясается - есть, кому пожаловаться. Сталину письмо написать, или Ворошилову... Да. И вы мне не говорите, - вдруг надорванно выкрикивает он, - что они были людоеды какие! Ну, людоеды! На то и государство! Оно требует, оно и дает. Коли оно тебя не съест, ты за ним, как за каменной стеной! А теперь каждый каждого съесть норовит, каждый сам по себе, что сегодня надыбал - то на сегодня и твое, а потом хоть трава не расти... и государства - нету. И будущего нету. Только сами там для себя в Кремле своем бубнят, бубнят кто чего не попадя... в Думе в этой бу-бу-бу... - молчит, вытирая уголки глаз суставом указательного пальца, потом глядит в камеру с какой-то запредельной укоризной. - Вы, журналисты, меня, уж конечно, в эти... в руссофашисты запишите. В красно-коричневые какие-нибудь. Будьте прокляты. Время его еще не истекло, но он встает, отворачивается - Марине становится видна истертая едва не до сквозного свечения спина его двадцатилетней давности зимнего пальто - и отходит от камеры, надсадно кашляя. И монитор отключается, снова бегут по нему бестолковые суматошные полосы. Марина вспоминает про дымящуюся в пальцах сигарету. Стряхивает в пивную жестянку длинный хвостик пепла, затягивается и гасит сигарету. Кипятит чай в большой кружке. Когда она пытается засыпать в кипяток заварку, половина просыпается мимо. Марина аккуратно сгребает сухие чаинки в ладонь, стряхивает их в дымящуюся кружку. Потом, в ожидании, рассеянно перебирает неаккуратной стопкой лежащие на столе журналы. Они тут для всех. Кто что принес - неизвестно. Общенародное достояние. "Плэйбои" на русском и английском, "Космополитэн"... Марина наугад листает один - какие-то сногсшибательные моды, лощеные мужчины и женщины с бокалами чего-то алкогольно импортного в холеных, оперстненных руках, рекламы автомобилей, яхт... Монитор оживает. Женщина лет сорока. Долго, долго смотрит в камеру, не зная, что и как сказать, лицо ее судорожно подергивается. Поправляет шарф нервно, потом вдруг снимает шапку, неловко комкает ее. Шапка и плечи пальто припорошены снегом. Идет драгоценное время. И вдруг женщину прорывает наконец. - Господи!.. Растишь, растишь сыночка, ночей не спишь, - голос клокочет от едва сдерживаемых слез, - ведь ни одна же сволочь не поможет, ни одна. В поликлинику сходить, врача вызвать - и то с работы отпрашиваться каждый раз... унижаться, унижаться, клянчить, умолять... а везде рожи, рожи!! Если у вас такое трудное семейное положение, вам следовало повременить с ребенком... - злобно передразнивает она кого-то. - А как вырастишь оказывается, и ты им должен, и ребенок твой им тоже должен! Иди-ка, мальчик, сюда, мы тебя на смерть кинем! И хоть бы война,- она даже в грудь себя ударила рукой, в которой скомкана шапка, - хоть бы впрямь напал на нас кто - сама послала бы, перекрестила и послала, правда! Нет! Куда там! Они наверху у себя все делят чего-то, который год поделить никак не могут... а детей убивают! А потом их как шилом в жопы их толстые кольнут и начинают извиняться перед убийцами; ах, ошибочка вышла, мы хорошие, не оккупанты мы! Мы вам к завтрему еще два завода бесплатно построим - только вы уж убивайте нас поменьше, пока мы вам их строим... И стоят, жопастые, как ни в чем ни бывало, ручки друг дружке пожимают... Изображение отключается. Марина некоторое время сидит неподвижно. Потом, как слепая, почти на ощупь, выбирается из операторского кресла, идет к столу, на котором остывает ее чай. Пьет. Монитор оживает, и Марина с кружкой в руке бросает к креслу. Она так ничего пока и не решается стирать. Все записывается подряд. Интеллигентного вида человек лет сорока или чуть старше. Прямо смотрит в объектив. То ли он немного пьян, то ли просто взвинчен до предела. - Думаю, все это видят, не я один. Но как-то стыдятся всерьез признать... взглянуть правде в глаза. Вся шваль, все подонки, все ублюдки неописуемые поперли в гору. Все они выиграли... Ворье, мафия, кстати, наполовину состоящая из бывших партийных бонз - все они процветают, понимаете? Это их время. Причем заметьте... чем безнравственнее человек, чем подлее - тем больше ему удачи. Он свой, а время чувствует, кто для него свой - и помогает своим. А кто с совестью... тот - аутсайдер, тот - обречен. Задумывается, глядя куда-то ниже экрана, потом улыбается горько. - А главное - пошлость. Во всем, везде... И пошлость-то какая-то необъяснимая, сатанинская... Тотальная. Будто одурели все в одночасье. Будто не было у них великой культуры. Будто не с чем сравнивать, опять все с нуля... Пошлость - это же не только искусство, это мировоззрение, это стиль жизни... Человек на экране поднимает глаза. Может, снова думает о чем-то. Затем, словно спохватившись, продолжает: - Нет, нет, я не хочу сказать, что старое зло было лучше. Ведь я боролся с ним... как многие из моего поколения. Но вот тут-то и загадка. Старое зло победили, а на его месте тут же новое выросло, да еще какое! Вот поэтому я и говорю, что само время подлое, предательское - оно обмануло людей в самом святом, в самых сокровенных ожиданиях. Помните, в "Апокалипсисе" дух подмены есть дух Антихриста. Но только причина, - он понижает голос, может быть, в нас самих? Это как пластинка с царапиной, она вращается и с каждым оборотом повторяет свой скрип. И вроде музыка прекрасная записана на ней - а не послушать. Может, и в нашей душе, в генных каких-то глубинах, сидит эта царапина... Бог весть, кто ее поставил и когда - а всю музыку испортил... Время истекло, и камера отключается. Марина закуривает неверными движениями, потом встает; начинает медленно, потом все быстрее, ходить из угла в угол тесной комнаты. В свете лампы отчетливо видны волокнистые потеки дыма, вихрящиеся вслед за нею в темном воздухе.

Лютая пустыня улиц ночного города. Изредка горят тусклые фонари - все-таки это не окраина, центр. Безлюдье. Ветер едва не валит с ног. Почти бегом, то и дело оскальзываясь, Марина спешит к остановке. Заворачивает за угол и шарахается: она вылетела прямо на двух пьяных. Один едва стоит, упершись обеими руками в стену и громко икая, другой еще что-то соображает, пытается его поддержать, бормочет что-то громко и невнятно: - Ну, Колян, ну... Ну совсем уже, что ли? - замечает Марину. - О! Колян, бабу хочешь? Баба пришла! Иди сюда, штучка! А ну иди, кому сказал! Марина бежит на другу сторону улицы. Мужик пытается ее преследовать, но падает и долго ворочается посреди прометенной поземкой пустынной, мертвой мостовой, что-то угрожающе бормоча.