- О, неспящие в свете вечном, - сказал Беатриче, - я отвечу тому, кто там стоит в слезах. Да соразмерится печаль делами! Когда-то он расточал свои дары безмерно. Я старалась его наставить на верный путь, но, когда я распростилась с земною жизнью, он перекинулся к другим. Когда моя душа взлетела к небесам, он ко мне стал холоден, избрал дорогу к ложным благам, и напрасно я нему взывала в снах: он не скорбел и не осознавал своей беды. Спасти его можно было лишь показав загробные страданья грешников. Я просила Вышних, чтобы они сюда его взвели и помогли раскаяться. А ты, стоящий у священного потока, - теперь Она уж обратилась ко мне, - скажи: я права?
Я ощущал такую слабость, что не был способен и слова вымолвить. Да и сказать-то было нечего...
- Так что же ты молчишь, - произнесла Она не столь жестоко, - надеюсь, память о прошедшем в тебе не умерла.
Меня объяли столь сильные смущение и страх, что я лишь губами проговорил: "Да..."
- И какие же, - Она спросила, - преграды ты повстречал, что мужество так безнадежно растранжирил? Может быть, чары тебя сдержали, или какой-нибудь обет...
Я горестно вздохнул. Почувствовал, что снова слезы катятся из глаз моих. И наконец с усильем выдавил:
- Меня тщета земная влекла. Она манила, когда Ваш образ стал... слишком далек.
- Ты можешь и хитрить, и лебезить, но Высшего Судью тебе не провести. Он все твои деянья знает. Другое дело -- когда кто-то признает свою вину. А, чтобы твой стыд стал явственней, чтоб тебя опять не обольстило завывание сирен, утри-ка нюни и меня послушай. Когда, как ты сказал, мой образ удалился, иначе говоря, стал горстью пыли, тебе нужно было знать, куда идти. Признайся, наконец: ни природа, ни искусство тебе не дали удовлетворенья большего, чем мой облик, исчезнувший в могиле. С моей земною смертью ты лишился смысла. Смысла!
Я стоял, желая только одного: провалиться в тартарары. Она мне приказала:
- Не прячь лица! Смотри вперед, будь, наконец, мужчиной.
Я так и сделал. И увидел, что Беатриче смотрит на Грифона. Даже скрытое покровом ее чело было прекраснейшим. Меня объяла скорбь -- и я упал...
...Очнувшись, я услышал голос первой мною встреченной в Земном Раю: "Держись..." И дева повела меня через поток. Она ступала по поверхности воды, я же почти тонул, ее руки не отпуская. Я услышал глас ангелов: небесные создания пели "Asperges me". Голову мою объяв ладонями, она меня всего буквально опустила в воду -- так, что я чуть не захлебнулся. Выведя на противоположный берег, она ввела меня в круг четырех девиц, каждая из которых положила руки на мое чело. Они пропели: "Теперь ты чистым предстанешь перед Беатриче; но постигнешь свет ее отрадных глаз среди тех трех, чей взор острей..."
...Я смотрел на Беатриче, Она же -- на Грифона. Непонятно, как, но в зеркале Ее очей я видел отраженье зверя, содержащего в себе два существа: льва и орла. Нимфы стали танцевать; они провозгласили: "Взгляни, о, Беатриче, на того, кто ради веры смог все круги пройти! Даруй нам твою милость, разоблачи себя, чтобы ему было открыта твоя вторая красота!"
И Она явила свое лицо, осененное гармонией небес. Я наконец смог насладиться видом той, которой на Земле нет уж десять лет. Беатриче улыбалась. Невольно я влево отступил, одна же из богинь воскликнула: "Слишком напряженно!" Я потерял способность видеть -- меня как будто Солнце ослепило. Когда же зрение ко мне хотя с трудом, но стало возвращаться, я разглядел: процессия уходит прочь -- с семью светильниками и золотою колесницей. Я пристроился там же, где шли дева, проведшая меня через воду забвения, и Стаций.
Под пенье ангелов проехав три полета стрелы, колесница остановилась и Беатриче с нее сошла. Услышал я, как кто-то прошептал: "Адам!" Все обступили древо. На нем не было листвы или цветов. Раздалось восклицанье: "Хвала тебе, Грифон, за то, что не ранишь своим клювом ствол, хотя в нем и отраден вкус, но чрево терпит горькие терзанья!" Птицелев изрек: "Соблюдем семя всякой правды!" Грифон придвинул колесницу к голому стволу и дышло связал одною ветвью. И вдруг на древе проросли цветы! Нежные как полевые фиалки и густые подобно розам. Я не понимал, что происходит, тем более что мною вновь овладевал густейший сон...
...Разбудил меня сердитый возглас: "Да вставай же! Что за сила тебя заставила забыться?" Говорила переведшая меня через поток. Я спросил:
- Где Она?
- Восседает у корней листвы, обретшей новое величье. Взгляни, как души ввысь восходят, за Грифоном следуя.
Я прежде всего искал глазами возлюбленную. Беатриче сидела в одиночестве рядом с колесницей, ветвью связанною с древом. Вкруг Нее смыкались цепью семь нимф, держащих светильники. Она произнесла:
- Ты здесь лишь на краткий срок, дабы потом пребыть со мной. Для пользы мира, в котором препирается добро, опиши потом что видел...
И предо мной предстали образы: орел, слетая с дерева, колесницу истово клевал; подбиралась подло тощая лиса; опять орел, осыпающий повозку золотыми перьями; дракон, выползший из разверзшийся между колес земли, хвостом пронзающий воз снизу... Злобно извернувшись, зверь из бездны оторвал у колесницы частицу дна -- но тут же повозка как бы оделась перьями. Над опереньем птичьим выросли семь глав: три бычьи -- вдоль дышла, четыре головы единорогов -- по углам. Теперь на колеснице восседала блудница, озирая пространство загребущими глазами. Рядом стоял урод и оба целовались то и дело. Едва блудница кинула свой похотливый взгляд на меня, страшный хахаль ее сердито отстегал. После, источая злобу, он отвязал чудовище и уволок его с блудницею в чащобу.
"Deus, venerunt gentes", - донеслись до меня слова из Псалтыри. Это пели поочередно то девы, то почтенны старцы, то непорочны жены. Все они сияли от чистых слез. Беатриче в скорби внимала им. Потом произнесла: ''Modicum, et non videbitis me. Et iterum, Modicum, et vos videbitis me".
Слова Ее принизали все сущее, как будто свет объял тьму тысячелетий. Она одним движения руки мне, Стацию и деве приказала идти вслед за седмицей светочей. А на десятом шагу в глаза мне хлынул свет Ее очей.
- Не отставай, - Она сказала мне, - и слушай. Подумай, что спросить.
