И чем ближе я подходил, тем сильнее охватывала меня робость и невольное желание повернуться и убежать. Ибо, чем ближе я подходил, тем яснее становилось - на ветви сидит девушка, невероятно красивая и совершенно голая...

   ---------------------------------------

   *Анатолий Иванович допускает неточность, Мюнецем похищена большая бедренная кость, но, вероятно, Анатолий Иванович из-за боли и неожиданности перепутал, что вполне простительно в такой ситуации.

   Глава 8

   Став под самой ветвью, я совершенно смутился, стеснённый её наготой, и её смущением, когда, увидав моё приближение, потупила она целомудренно свой взор, стыдливо кутаясь в свои густые пепельно-русые, редчайшего платинового оттенка волосы необычайной длинны и невероятной красоты. От легчайшего её движения свивались они в живописные локоны и тут же распадались, непрерывно переливаясь и струясь, укрывая серебристыми волнами своими, нечто, что, чуть просветившись сквозь их струи своей желанной розовизной, родило во мне густой вал жара, запульсировавшего красным туманом у меня в глазах, враз испепилившего все мои мысли и желания,

   Стоял я в нескольких метрах от неё, ковыряя, почему-то в смущении по-идиотски носком сапога грязь, не в силах не только отойти, но и поднять взгляд на неё. И только боковым зрением, самым уголком глаза, улавливал, под судорожные толчки сердца, как просвечивается сквозь пышные волосы белизна её выпуклого бедра... Как чудо была она прекрасна...

   - Ну, чё..? Долго ещё мяться будешь? - раздался звонкий капризный колокольчик её голоса: - Надоело! Бери меня, добрый молодец, в руки сильные и неси..! - в голосе её зазвучала капризная требовательность: - Ну, бери и неси, куда-нибудь! Куда там нести положено? А? - жиганула она меня лукавым взглядом своих изумрудно-зелёных глаз.

   Оторвавшись от ковыряния грязи, я вглядывался в неё, вглядывался без отрыва и с таким наслаждением, как истомлённый жаждой в пустыне путник приникает к прохладному источнику. В личико её прекрасно чистое, капризно вздёрнутый точеный носик, коралловые губы, от одного вида которых у меня сладостно заныло сердце, и ослабли коленки. И, не в силах противиться её желаниям, подошел я и протянул руки. Как чудесная рыбка скользнула она мне прямо в объятия, обхватив за шею. Одурел я тут совершенно, не соображая ни чего, стоял пень, пнём и пялился, пуская слюни, не веря своему счастью, на неё, такую близкую у меня в объятьях, неправдоподобно лёгкую, бесстыдно нагую... А она хохотала, заливаясь золотыми колокольчиками, молотила розовыми нежными пятками воздух...

   Забыл я уже давно обо всем на свете, вдохнув нежный аромат источаемый пышными её волосами, низвергающимися серебристым водопадом на плечо моё, руки мои, глядя на нежные губы её, незнающие помад, утопая в бездонной зелени её глаз... Ни когда не видал я ни чего более прекрасного и соблазнительного... И не увижу уже больше никогда, наверное...

   Забыл я и об Агентстве, и о кордоне 44-32, и о лагерной мастерской и о большой берцовой кости Анатолия Ивановича, в прочем и о малой тоже, по моему забыл... Забыл и об отце с матерью... Всё забыл!

   - Ой, неси меня! Неси... - заливалась она счастливым смехом у меня на руках: - За тридевять земель в тридесятое царство-государство!

   Мелькнула тут было у меня мысль - мол нельзя мене за границу... Да как обняла она меня за шею, да как ощутил я на щеке нежную прохладу её губ...

   Обернулся я тут резвым жеребцом, а может сивым мерином? Или форменным ослом? Уж больно длинные уши были у заскользившего подо мной по лужам отражения.

   - Вот Русалка стерва.- думал я по философски спокойно, мчась тяжёлым галопом по болоту, среди кустарников и в эффектных, хоть и несколько неуклюже-тяжеловатых прыжках перелетая через возникающие препятствия: - И в кого же это она меня превратила? Впрочем, такова уж участь всех мужиков. А моя, и не такого превращения стоит...

   Краем глаза, скосившись, я посмотрел на её, оседлавшую меня, припавшую всем телом ко мне... Кровь вскипела во мне от этой картины, от ощущения тепла её на спине, на шее моей, взбрыкнул я тут от избытка переполняющих чувств, наддавая хода...

   Наяривала она меня, смеясь, пятками своими в бока. И долго скакал уже я по болоту, разбрызгивая тяжелеющими копытами, грязь далеко в стороны, уже пеной покрылись мои бока, и судорогой сводило дыхание, а она продолжала без устали гнать и гнать меня дальше, заливаясь счастливым смехом.

   - Ох, не могу, родная! - взмолился я, падая на колени: - Смилуйся!

   - А ты моги! Моги! - раскапризничалась она, тарабаня по шее моей крохотными своими кулачками: - Я ещё хочу! Я хочу ещё..! Мало мне! Мало! Хочу! Хочу! - истерично рыдала она, откинувшись на спину:- Ох, несчастная я, разнесчастная! И не любит меня ни кто и не голубит!

   Напрягая последние силы, попытался я встать. Она, насторожившись, затихла, наблюдая за моей попыткой, но ноги мои ватно подогнулись, и я окончательно рухнул, уткнувшись мордой в вонючую болотную жижу, утратив даже возможность дышать... Сил не стало совершенно.

   А она, убедившись в бесплодности моих попыток, забилась в истерике:

   - Ой, бедная я! Ох, несчастная! Ох, зачем меня мать родила!?

   Но меня уже последний её вопрос, не интересовал, было, мне уже всё равно. Издыхал я уже... Загнала меня треклятая...

   И тут, уже совсем отдавая концы, услыхал я команду бесстрастно-презрительную:

   - Встать! - сухой презрительный тон приказа возбудил во мне непонятный протест, и почувствовал я, как вместе с протестом зарождается во мне и сила, совсем ещё ничтожная, но уже достаточная, что бы почувствовать удушье. Напрягая силы, я вырвал лицо из липкой грязи, и застонал, стоя на коленях, упираясь головой и локтями в вязкую жижу. Покачиваясь от слабости, я попытался встать, но сразу же рухнул, мне с трудом удалось сесть, опираясь на ладони. И сразу же я увидел её, сидела она на ближайшей ветви, скрестив ноги свои дивные, божественная, в сё такая же прекрасная, как в момент первой встречи, что-то, озабочено рассматривая с помощью зеркальца у себя на шее.