Здесь, однако же, интересно не то, что разумное и гармоничное разрешение любовной драмы сопряжено с чувством нехватки и сопровождается потерями. Важно то, что Чернышевский все негативные факторы стремится представить как ошибочные или кажущиеся явления, сопутствующие реальным позитивным переменам. Цитируя Т. Таннера, И. Паперно замечает: «То, что предстает перед читателем как супружеская измена, „наличие негативности внутри общественной структуры“298, для Чернышевского было фундаментом эмоциональной гармонии и социального равновесия»299. Заметим: негативность не является «фундаментом эмоциональной гармонии и социального равновесия», а представляется таковой читателю.
И действительно, Вера Павловна даже во сне рационально понимает, что на самом деле она вовсе не изменила Лопухову, а просто по неопытности приняла уважение к нему за настоящую любовь и никогда его не любила в эротическом смысле. А значит, чувство к Кирсанову не отрицает прежнего чувства к Лопухову и моральной дилеммы в действительности не существует. Негативность является, если так можно выразиться, логической иллюзией, она не относится к сущностным характеристикам вещей и событий.
Как объясняет Рахметов, «потеря» Лопухова – результат его ошибки, заблуждения относительно чувств Верочки. Эта ложная негативность снимается с помощью другой – фальшивого самоубийства. Оно не только еще раз освобождает Веру Павловну, но и открывает новые возможности для самого Лопухова – вплоть до обретения новой личности и новой любви. Более того, по его возвращении под видом обрусевшего канадца Чарльза Бьюмонта фиктивная гибель Лопухова не только разоблачается в глазах читателя, но и приравнивается к воскресению из мертвых – причем именно к воскресению Христа, к Благой Вести. Вера Павловна, узнав Лопухова, произносит: «Ныне Пасха, Саша; говори же Катеньке: воистину воскресе»300. Хотя воскресенье в данном случае, конечно, тоже является ложным, хотя бы потому, что не было никакой смерти.
Таким образом, все утраты и дефициты у Чернышевского не просто компенсируются (что естественно для любого эквивалентного обмена), но рассматриваются как нереальные, несуществующие. Писатель систематически устраняет и изгоняет негативность из отношений, построенных на новой этической экономике.
На мой взгляд, это прекрасно соответствует тому базовому конструктивному принципу романа, который подметила Паперно. Она пишет, что роман построен на постоянном взаимном превращении противоположностей. Плохой писатель оказывается лучше хороших. Слабость женщин как «слабого пола» дезавуируется как предрассудок, и женщина (в том числе читательница романа) оказывается сильнее и умнее мужчины (в том числе «проницательного читателя»). Этому переворачиванию подвергаются отношения полов, блондинок и брюнеток, белой и черной рас, темпераментов – бесчувственности и страстности и т. д. Исследовательница пишет:
Сон, Америка и полусвет изображены как пространства, где могут совершаться свободные трансмутации социального положения, национальности, социальной роли, внешности и манер. К этому списку следует добавить еще одну ситуацию – революцию, среду, в которой всякая оппозиция социального и эмоционального порядка снимается. Например, революционер Рахметов, который (как уточняет Чернышевский) является потомком одной из самых старинных европейских семей, живет как простолюдин и никогда не позволяет себе никаких роскошеств, не доступных массам.
Особая способность превращать те или иные черты в их противоположность – это одна из самых важных черт новых людей. Например, то, что другому могло бы показаться жертвой или лишением (вроде отказа от жены и передачи ее другому), для нового человека – удовольствие. То, что все считают альтруизмом, в романе рассматривается как удовлетворение своих личных интересов, тогда как эгоизм оказывается формой альтруизма301.
Паперно считает мир Чернышевского «миром гегелевских противоречий»302. Кое-что, однако, отличает эти «трансмутации» от гегелевской диалектики. Бросается в глаза, что «диалектике» «Что делать?» свойственна неустранимая бинарность. Речь идет вовсе не о динамике изменений по трехтактному принципу «тезис – антитезис – синтез». Разночинец кажется менее образованным, чем дворянин, но оказывается более образованным; женщина кажется слабее мужчины, но оказывается сильнее его. Если здесь есть диалектика, то это диалектика без отрицания. Оно отсутствует как необходимая фаза в процессе развития или в экономическом обмене. Скажем, стандартная рыночная логика подразумевает рискованное вложение имущества или средств с перспективой их приумножения, то есть структурно подразумевает негацию того, что есть, хотя бы в виде риска все потерять. В мире «Что делать?» потеря всегда чудесным и непосредственным образом оборачивается приобретением, минуя промежуточный этап преобразования.
Более того, как в случае с воскресением Лопухова, мы видим, что там, где предполагалась нехватка, «вдруг» обнаруживается избыток: герой не просто не умер, но еще и воскрес, подобно Спасителю. Любое негативное действие или состояние получает риторическую сверхкомпенсацию, как на то указывает Д. Уффельманн303.
На своеобразие культурной рецепции буржуазных социальных сценариев в русском романе второй половины XIX века обратил внимание Ф. Моретти. Он пишет, что характерное для русского романа переворачивание оппозиций, «кидание из крайности в крайность» препятствуют возникновению буржуазного романа западного типа с его стабильностью и надежностью вещей304. Согласно Моретти, который отсылает здесь к известной идее Лотмана и Успенского, это обусловлено бинарностью русской культуры, в отличие от западной тернарности, вернее – отсутствием в ней «нейтральной», «серой» зоны преобразований, а изначально – отсутствием в православии Чистилища305. И действительно, можно вспомнить Ж. Ле Гоффа, который именно с возникновением идеи Чистилища в католичестве связывал ментальную трансформацию, в дальнейшем сделавшую возможной экономическую ментальность капиталистического типа306.
Я оставлю в стороне столь общие рассуждения о фатальной неспособности русской культуры к принятию модерных механизмов рынка, а со своей стороны отмечу лишь один момент. Моретти, помимо прочего, говорит об искаженной логике Базарова, считающего, что «в теперешнее время полезнее всего отрицание»307. Исследователя удивляет парадоксальное уравнивание противоположностей – пользы и отрицания, невозможное в этосе буржуа308. На мой взгляд, речь здесь должна идти, конечно, не о «цивилизационных особенностях» России, где западные идеи доводятся до своих крайних проявлений, как считает Моретти. Скорее здесь мы видим типичный эпизод полемики начала 1860‐х годов. В данном случае Чернышевский просто отвечает Тургеневу, поставившему в своем романе парадоксальный вопрос об опасностях новизны: может ли созидание начинаться с разрушения? Версия Чернышевского состоит в том, что новые люди с их принципом пользы на самом деле не отрицатели и не разрушители, а созидатели. Нехватка и отрицание в их этической системе – это лишь иллюзия, как третий – дурной – сон Веры Павловны.
В рамках утилитарной логики романа трактуются не только вопросы любви, порядочности и этического поведения в частной сфере, но и другие нравственные категории, например категории долга и жертвы, столь значимые для 1860–1870‐х годов. В принципе, этика Чернышевского не знает ни долга, ни жертвы, потому что это, с его точки зрения, категории сугубо негативные. Новые люди свободны от всех долгов, материальных и моральных. Для них в равной мере неактуальны как христианский религиозный долг перед Богом, так и дворянский долг гражданина. Долг обычного человека новой эпохи – блюсти собственный интерес. И, реализуя этот принцип до конца, он не станет мешать другому человеку преследовать свою выгоду. Более того, ради торжества полезности он может помочь другому в достижении его целей. И здесь мы уже наблюдаем переход от личной пользы к пользе общей – общественному благу. Человек не принуждается, а естественным образом стремится к нему, как к своей собственной пользе. Лопухов и Кирсанов, помогая другим, в конечном счете помогают самим себе: один «выводит из подвала» Веру Павловну, будущую жену Кирсанова, другой спасает от гибели Катю Полозову, будущую жену Лопухова-Бьюмонта.
