Тянет человек Заряну за руку. Упирается она; видимо, невзначай на снегу поскользнулась, да и наступила казённому на ногу. Взревел он, озлобился, да как отвесил наотмашь пощёчину ребёнку! Так отвесил, что полетела девочка на снег белый.

Затихла Заряна, не ожидавшая такого. Лежит, трясётся, братик на руках холопа биться начал. Выворачивается, к сестре хочет бежать на помощь. Осклабился казённый, увидев страх на лице девочки:

– Впредь исполнительнее будешь, – рявкнул он.

И вдруг в доме детей распахнулась дверь. Да так открылась, будто ногой с обратной стороны по ней дали. Даром что с петель не слетела. Выпучили люди глаза, не поймут, что такое. А из хаты на улицу девка вышла. И такая, что стоявшие как язык проглотили. Смотрят, глазами крутят: откуда диво такое? А казённый больше всех удивлён. Стоит, рот открыл. "Как же так, – думает, – я в избе каждый угол пролазил, в каждую щёлку заглянул. Откуда девка могла взяться?"

Меж тем девушка стала с крыльца спускаться. Гордо идёт, платье чёрное стан обтягивает, волосы, что смоль, на морозном ветерке змеями колышутся. Кожа белая, словно фарфор. Глаза огромные, тёмные, будто нет в них радужки.

Подошла к Заряне, руку протянула, подняться помогла. Схватилась девочка за неё, а рука словно лёд.

Молча к холопу дева направилась, что Захарку держал. Тот как истукан стоит, глаз от неё отвести не может. Зыркнула она на мужика, тот руки и разжал. Мальчонка на землю опустился, к сестре побежал, прижался, плачет. Повернулась незнакомка к казённому.

– По чьему наказу детей дома родного лишаешь? – спрашивает.

Тот слова вымолвить не может. Сам не поймёт, почему перед девкой этой робеет, да так, что поджилки трясутся.

– Так, начальство, – промямлил он.

– Скажешь, мать у них объявилась, – бросила она через плечо и направилась к избе, увлекая детей за собой. Ещё с десяток минут стоял люд, на дом таращились. Никто так и не понял, что это было, откуда девица взялась, почему детей не позволила увести. Да так ничего и не надумали, разошлись каждый восвояси.

В доме меж тем стоит Заряна, братика к себе прижимает, пошевелиться боится. Хоть и помогла незнакомка, а всё ж страшно. Рядом с ней холодом веет да мысли путаются.

– Не бойся меня, – обратилась она к девочке. – Пугать вас да жить в доме не стану, – сказала девушка, скосивши глаза на красный угол. – Но коль беда нависнет, появлюсь. Не знаешь, кто я?

Девочка отрицательно покачала головой. "Какая странная, – думала она, – неприветливая. Холодная и внутри, и снаружи".

– Морана, – громко ответила дева, прервав поток мыслей ребёнка.

Зарянка вскрикнула и зажала рот рукой. Конечно же, она знала про Морану. Рассказывая сказки перед сном, мама часто упоминала её – повелительницу зимы и смерти. Могущественную и безжалостную богиню, наводящую морок на всё живое, утягивающую в Навь. Серп в руках носящую да нити жизни им обрезающую. Заколотило Зарянку со страху.

Морана свысока наблюдала за девочкой, и в её чёрных глазах не было никаких эмоций.

В этот момент маленький Захарка заплакал от того, что ему никак не поддавались валеночки, которые он пытался стащить с ног. Сестрёнка бросилась к брату, а когда повернулась, кроме них в доме никого уж не было.

С тех пор тихонько жизнь пошла. Заряна полностью на себя взяла хозяйство. Заботилась о брате. Чудным образом, как только подходил к концу провиант, в их небольшом амбаре появлялась котомка с зерном.

И теперь уже сама Заряна, укладывая спать братика, рассказывала ему сказки на ночь. О могущественной Моране. Только теперь в её выдуманных историях чёрная дева обрела совсем другие черты…

***

Проходило время зимы, в деревни и сёла с фронта чаще стали мужики возвращаться. Разбойники поутихли. Не так страшно стало ходить на базар. И приловчилась Зарянка в лес бегать – где первые проталины на солнце появлялись, там дивные подснежники из земли проглядывали. Очень уж эти цветы любили богатые барышни. Которым самим недосуг было бегать по лесам да в талый снег проваливаться, а свежего весеннего запаха в доме ой как хотелось!

Вот она и шмыгала по полянкам лесным. И страшно никогда не было. Хоть с тех пор Морана больше не появлялась, да только знала девочка, что присматривает она за ней и в обиду не даст. Сколько раз боковым зрением видела она мелькнувший подол чёрного платья, тающий средь деревьев векового леса.

Деньги хоть и не большие выручала с подснежников, да им с Захаркой хватало. И даже умудрилась сэкономить да пару курушек-несушек прикупить. И теперь у них с братиком яичко к завтраку завсегда было. Дивились соседки: одни дети живут, а никому обузой не стали, по дворам попрошайничать не ходили, на жалость никому не давили. А иной раз какая баба и сама детям несколько пирожков принесёт иль молочка крынку. Так и жили…

***

А однажды, отправляясь в лес за цветами, забрела Зарянка поглубже. И как поняла, что далеко зашла, остановилась и оглядывается. Лес вокруг незнакомый, сквозь лапы еловые избушка видна. Пошла к ней. Плохонькая совсем домишка, крыша, мхом крытая, дырами пошла.

Одно окно разбито да досками заколочено. Интересно девчушке, – подошла совсем близко, на крыльцо покосившееся забралась. Толкнула дверь – темнота в избе. Вошла внутрь. Было видно, что живут здесь люди, да только неопрятно всё, сыро, холодно. Остатки чёрствого хлеба на столе.

И решила Зарянка убираться из избы подобру-поздорову – а ну как хозяева вернутся, решат, что воровка пробралась. Повернулась она к двери, да так и остолбенела. На крючках у входа одежды полно висит, а в самом краю тулупчик знакомый, да из рукава платок головной свесился.

Признала девочка и тулуп, в котором мать на базар в то утро ушла, и платок её. Зажала рот руками, чтоб не заплакать. Да услышала, что к избе с улицы голоса мужские приближаются. Ничего лучше не придумала, как нырнуть под кровать.

Дверь открылась, и в дом вошли двое. Молча стали раздеваться; один сел за стол, второй лёг на кровать и отвернулся к стене.

– Ну будя тебе, Никон, – прогремел бас одного из мужиков. – Что ты сразу сник.

– Не могу я больше, Степан, – отозвался лежащий на кровати. – Ты посмотри, что с нашими жизнями стало?! С тех пор, как я эту бабу молодую порешил, всё псу под хвост идёт! Ты когда последний раз зверя словил? Я уж не говорю про разбой. Одни старухи убогие на пути встречаются, а если и обоз богатый, то подготовлены они, будто кто их предупреждает, что мы в засаде сидим. Я жрал нормально последний раз уж не помню когда! Одной сухой коркой да водой потчуемся! – закончив жаркую тираду, человек замолчал.

– Да брось ты! Совпадение это. Подумаешь, баба! Одной больше, одной меньше. Ни к чему это связывать.

– Именно после неё на нас неудачи валятся. Говорил я тебе тогда, что неприятно на сердце, будто видел кто происшедшее. Сам лес глаза на нас обратил.

– Ну право, Никон, ты уж заговариваться стал. Никто нас не видел! Обождать нужно, и наладится всё.

– Не могу я ждать, хоть топись иди, тяжко внутри…

– Ишь чё удумал, – бросил Степан, – топись! Нет у нас дороги иной, окромя разбоя! Неужто не понимаешь, что нельзя нам с рожами открытыми да к людям. Вмиг вздёрнут. Посчитай, сколько душ на нашем счету.

– На нашем? – рассвирепел Никон и вскочил с кровати. – На моём и есть эта баба молодая! Я не могу, как ты, в удовольствие душегубство превращать. Всегда говорил тебе, что оглушить достаточно, всё одно от бессознанного забрать наживу можно. А ты ж без зазрения убивал!

– Заткнись, – рявкнул Степан, – единожды на дело со мной пошедши, нет уж ходу назад! И не важно, кто убивает, – навеки повязаны! И если у тебя в голове сдуру помутилось, то сиди здесь, отсиживайся, пока за ум не возьмёшься, – сказал, да как дал по столу кулаком.

От неожиданности Зарянка-то и вскрикнула.

Затихло всё в доме. Стоят мужики, переглядываются. Подошёл Степан к кровати, руку под неё запустил и за волосы девчонку вытащил. Швырнул её на постель и стоит разглядывает.