– Правда твоя, кашевар, потрепал немец сибирские полки под Боржимовым. Страшное было дело. Как чумных сурков, травили нас газом. Я, браток, не первую войну воюю, но такого не видал. Зеленые лица с вытекшими глазами, черные распухшие языки… – Кузьма закашлялся.

Первая немецкая газовая атака была применена у города Боржимова 10 мая 1915 года против 5-го Сибирского корпуса 2-й армии (на Западном фронте немцы использовали газы в конце апреля под Ипром). Газы выпустил 3-й германский резервный корпус генерала фон Безелера. Было смертельно отравлено 10000 человек, 14-я Сибирская дивизия погибла почти целиком…

– На рассвете сидел я в сторожевом окопе. Вдруг слышу со стороны германского расположения взрывы. Смотрю – перед их окопами пламя, а над ним поднимается желтовато-зеленоватый дым. Поначалу любопытство даже разобрало. А как ветер по дул в нашу сторону, чуем запах смрадный, и все сильнее, сильнее. Офицеры принялись костры запаливать, думали, что дым будет подымать газ вверх, но ничего не помогало. Ужас, паника охватила всех. Солдаты из окопов карабкаются, хрипят, задыхаются в кровавой пене. Винтовки побросали, бежим, падаем, а облако плывет вслед за нами, накрывает батареи, укрепления, лошадей. Добежал я, уж не помню как, до сарая, где был перевязочный пункт, и упал, и корчился, и траву руками рвал. Врачи за голову хватались: нет у них от этой отравы лекарств! Прямо у лазаретов стрелки, кто до ползал, умирали, раздирая ногтями шею… Но и это еще не все, братцы. Наутро приказали занять оставленные окопы. Я пошел с санитарами, чтобы подобрать, если кто живой остался. Какой там живой… – Кузьма оглядел саперов, которые, бросив ложки, слушали его угрюмо. – В окопах вповалку лежали мертвые тела – мы глазам своим не верили, – искалеченные, с раздробленными черепами, распоротыми животами. Наш унтер, Пирог по фамилии, нашел одного стрелка в сознании, и тот успел сказать, что германские солдаты забрались в окоп и надругались над ранеными. И как надругались! Карманы всем повыворотили, обувь сняли, патроны в глаза забивали, в грудь… Зверь такого не сделает! Земляк мой, с Хабаровска, лежал со спущенной верхней одеждой и бельем, и штык загнан между ягодиц и там оставлен…

Из приказа № 32 от 16 октября 1914 г. по 2-й германской армии

«Выбрасыватели огня или жидкости, выделяющей газы. Эти способы будут предоставлены в распоряжение отдельных частей армии главнокомандующим по мере надобности. В то же время части получат осведомленных лиц, весьма необходимых для обращения с этими приборами…

Приборы эти, выбрасывающие моментально воспламеняющуюся жидкость, похожи на огнетушители. Огненные волны применимы на расстоянии 20 метров. Действие их моментально и смертельно, они отбрасывают врага на большое расстояние в силу распространяющегося жара. Желательно выбрасывать пламя короткими вспышками, чтобы иметь возможность сразить одной дозой содержимого несколько объектов. Выбрасыватели огня будут преимущественно употребляемы при сражениях на улицах и в домах, и будут храниться готовыми к применению в таких местах, откуда начнется атака…»

От командного блиндажа быстрыми шагами двигается невысокий худощавый поручик с жесткими, чуть запавшими глазами.

– Поели? Бегом на склад! Сапоги, шаровары, гимнастерки новые подвезли. Через час выдвигаемся: приказано вырыть окопы фронтом к 23-му Сибирскому стрелковому, ввиду того, что неприятель большое желание имеет прорваться через их позиции, – офицер криво усмехнулся и добавил: – У капентармуса получите респираторы и очки-противогазы. Под фольварком Козловискупи пускают удушливый газ.

При мысли о противогазах поручик машинально потянул носом и поймал запах кухни. Он проворно нагнулся и приподнял крышку котла: – Наваристые у тебя, брат, щи! Плесни-ка и мне черпачок.

Слово «отступление» уже носилось в воздухе. 2-я армия оставляла Царство Польское. Через два дня саперная команда забрала свои вещи и инструменты, сдала в обоз котлы и двинулась в штаб корпуса. У деревни Кожушки натолкнулись на арьергард Сибирского полка, и дальше шли уже вместе, выбираясь из «польского мешка». Сибиряки отстреливались, а саперная команда устраивала на дорогах завалы, затрудняя немцам продвижение. Деревья сносили быстро, однако слишком толстые стволы приходилось «брать» взрывными устройствами. Две бомбы, привязанные к дереву, буквально бросали его на дорогу.

Переправившись через Бзуру, стрелки зажигают за собой мост, но огонь гаснет, снесенный ветром. Поручик с двумя подрывниками возвращается, деревянные перекладины снова горят, но они не уходят, ждут, пока не взорвутся все заряды, пока не затрещит, рассыплется искрами и рухнет в тихую Бзуру огненный шар.

5-й Сибирский корпус занял Варшавские позиции. Несколько рядов скрытого и видимого проволочного заграждения, словно развешанные для просушки морские сети, накрывали мощные блиндажи и укрытия от газов. Поручик спрыгнул в окоп, ловко пощелкал лопаткой по козырьку, заглянул в бойницу, обследовал пулеметные гнезда; проволоку трогать не стал, осмотрел только, покивал одобрительно и, высунув наружу голову в съехавшей на затылок фуражке, махнул, наконец, рукой:

– Заходим, стрелки, отсюда нас немец не выкурит!

Командир саперной роты, поручик, который раздает солдатам респираторы, руководит взрывными работами и валит деревья, загораживая дорогу неприятелю – не кто иной, как Борис Владимирович Магдебург, сын станового пристава Тотьменского уезда Владимира Трофимовича, племянник Григория Трофимовича, который, упомянем к случаю, тоже понюхает желтого удушливого газа, штурмуя Карпаты.

…По всему театру боевых действий воюют два поколения Магдебургов: дети Трофима – Василий, Константин, Яков, Павел, Григорий, его внуки, про старшего из которых, Бориса, написал в своих воспоминаниях однополчанин, стрелок 24-й Сибирской роты, и записки эти обрываются на Варшавских позициях…

Из кухни новой квартиры на Канонерке виден был двор-колодец, узкий, гулкий, унизанный изнутри рядами мутных окон, за которыми внимательный наблюдатель мог различить горшки, кастрюли, бледные пятна женских лиц. Если стоять у самой арки, перекрытой воротами с кованым узором, задрав голову и придерживая рукой картуз – или шляпку, то кажется, что этих окон и этих лиц так много, и что они обступают тебя, кружатся над тобой, как морок. Газовый рожок бросал конус зеленоватого света, выхватывая из сизых петербургских сумерек двери черного хода, каменные ступеньки и мощеный булыжником двор. Ни деревца, ни куста. Только пятна грязновато-желтого мха по краю гранитного цоколя и малокровные росточки, пробившиеся у подножия дома. Над мансардой шестого этажа, над скошенной жестяной крышей парит шпиль многоярусной колокольни Покровской церкви.

Шурочка вынула из холодной кладовки бутылку шампанского, которую хранила еще с лучших, до запрета на продажу алкоголя, времен и берегла для особого случая. Вот и дождалась – мужа выписали из госпиталя. Прихрамывает, опирается – и как элегантно! – на трость с набалдашником из слоновой кости, невредимый, веселый, родной. Шурочка суетится, вместе с кудлатой Марфушей расставляет на кружевной – сама вязала! – скатерти нехитрые угощения. Никаких особых разносолов достать не удалось: перебои с продуктами в Петрограде начались еще с зимы, даже хлеб не каждый день купишь без долгих очередей – «хвостов», как окрестили их питерские остроумцы. К нечастой теперь семейной встрече что-то наскребли по сусекам, что-то выменяли, что-то выстояли. Апельсины и виноград из Елисеевского – Саше поправляться надо – принесли Женя с Мишей. Пирожные и печенье к чаю – Шурочке ломать голову нужды нет: Александра Людвиговна – известная мастерица, и меренги печет, и шарлотки, и мазурки с изюмом и миндалем! – пальчики оближешь.