Кап-кап.

  Кап-как.

  Как?

  Как оно все случилось? Как было на самом деле?

  Как разобраться? Через восемьсот-то лет. Летят капли времени в черный ледяной бурдюк вечности. И ни струйки, ни ручейка обратно. Сто тридцать детей ушли из города, ведомые чертовой дудкой. А, может, и не сто тридцать. Кто же их считал-то? Одним больше, одним меньше. В бедной семье, где семеро по лавкам сидят, и не поймешь, то ли в речке ребенок утонул, то ли за Крысоловом подался. Взять хотя бы бездомного Уви, неизвестно откуда забредшего в Гамельн прошлой зимой, да так и оставшегося жить на старой мельнице. Кому он нужен и кто на него внимание обратит?

  А может, все было так.

  Крысы ушли из города ночью. Они знали, что Крысолов придет. Не знали только, за ними или за детьми. Но, ушлый народец, рисковать не стали. Под черным, как задница Сатаны, небом шлепали по булыжнику мостовой хлипкими лапками, дрожали розовыми голыми хвостами, уносили в пастишках скудные пожитки.

  Дети ушли утром. Зачарованные мелодией, сулящей заманчивые простые радости. Худющий, как некормленый щенок, Мартин - за сдобным калачом, таким, как пробовал однажды на Рождество. Двенадцатилетняя Марта с отчаянно синими, в выгоревших ресницах, глазами - петь в балагане бродячих комедиантов. Лопоухий щербатый Барри - научиться всех оставлять с носом и обводить вокруг пальца. А местный дурачок Петер - просто так, за компанию.

  И, приплясывая на кривых тонких ногах, бежал впереди сам Крысолов. Блестела в узких глазах злая искра, летели, развевались в такт липким безумным звукам серебрянной флейты разноцветные лохмотья.

  Город бурлил, как гороховая похлебка на огне. Мимо Грима то и дело маршировали детские отряды. Старательно месили летнюю пыль босые ноги. Дети держали в руках кресты и зазженные свечи, размахивали курящимися кадильницами. Тоненькие голоса вразнобой тянули псалмы и доморощенные гимны. Переводчик верещал не переставая.

  В Хронокапсуле полным ходом шла видео- и звукозапись. Грим азартно делал стоп-съемку, ловил удачные кадры. Вот какой-то мальчишка в смешных башмаках с загнутыми носами и с кожаными ножнами на боку, важный как генерал, строит свое маленькое войско. А вот старый знакомый Николас верхом на низкорослом ослике. Сидит, почему-то, понурившись, а худой и высокий спутник с серебряным кларнетом или другой какой дудкой что-то недовольно ему выговаривает. Но закончить не успевает, из-за угла высыпает толпа горожан, бросается с криками к Николасу, вопит, тянет руки. Грим прислушивается. Кажется, люди просят кого-то исцелить. А вот давешняя красивая девочка гордо шагает в строю мальчишек. Рядом бежит пацаненок лет семи. Тоже просится в ряды, но его не пускают - мал еще.

  Грим замахал было девочке рукой, но вовремя сообразил, что она его не видит.

  Грим решил перекусить. Попил воды, разломил масляные галеты. На прозрачной стенке капсули появились жирные отпечатки пальцев. Грим попытался стереть их рукавом. Получилось только хуже. Выйти бы сейчас, размять ноги. Жалко, что невозможно. Ручки на внутренней стороне люка не было. Грим постучал по невидимому пластику. Звук получился глухой, еле слышный.

  Отец сразу сказал: "Богоугодное дело", а вот мама не соглашалась ни в какую.

  Родители даже поругались из-за нее. Хотя обычно мама отцу не перечила.

  - Ты гордиться должна, - кричал отец. - Разуй глаза. Половина городских детей в поход отправляется. Их матери вместо того, чтобы орать, серые рубахи шьют. Господь все видит. Ничего с Мартой не случится.

  - Ничего не хочу знать. Сгинет наша Марта. Никуда не пущу, только через мой труп. Два дурака на мою голову: ты и дочка твоя.

  Марта тихо сидела в углу, как мышь под веником. Ждала, чем дело кончится. Но про себя решила: "Все равно убегу". В чулане у нее уже была припрятана котомка с сухарями, старыми отцовскими штанами и плотной дерюгой вместо одеяла.

  С утра, не обращая внимания на протесты мамы, Марта удирала из дома, встречалась со своим отрядом, куда определил ее один из помощников Николаса. Впереди выступал командир Вольф, младший сын самого что ни на есть благородного рыцаря. И так у него ладно это получалось. Они гордо шли посредине улицы с деревянными крестами и красиво разрисованными вымпелами. Прохожие останавливались поглазеть, кричали вслед, свистели. А однажды сам Николас приехал посмотреть. Вот просто так, запросто. Прошел вдоль рядов, улыбнулся. Марте показалось - лично ей. Аж сердце зашлось. Сказал, что надеется на них. А значит на нее, Марту, тоже.

  Как они замечательно пели в тот день: "Со словом божьим нам нет преград".

  Марте представлялось, как отряды детей маршируют по каждой улице, сливаются на площади и уже текут дальше, как полноводная река по полям, по лесам, через горы и города. Расступается перед одетым в белые одежды Николасом невозможно синее море и расцветает на горизонте радужное сияние. Вставали вдали золотые купола Иерусалима. Бежали в ужасе бородатые злодеи-сарацины, теряя на ходу кривые сабли. Хотелось скорее в путь.

  К походу Марте на башмаки поставили новые заплатки. Накануне мать, вздыхая, испекла лепешек. На серую рубашку, как у всех в отряде, был нашит синий крест. На рассвете, наскоро попрощавшись с родителями, пообещав скоро вернуться, девочка выскользнула за дверь. Небо на востоке было нежно розовое, как вода, в которой постирали окровавленную тряпку. Где-то недалеко пела флейта. Было радостно и страшно. Чуть-чуть, самую малость. Собирались на площади. Не успела Марта пройти и половину пути, как ее окликнули.

  - Марта! - посреди улицы стоял Густав. - Я с тобой.

  - Кыш! - отмахнулась девочка. - Мал еще.

  - Не уйду! Я тоже хочу с вами. Как боженька сказал.

  - Сейчас заревет и заорет, - поняла Марта.

  Можно было еще развернуться, отвести Густава домой, но с площади уже несло ветром неразборчивых горячечных разговоров, возбуждения, праздника.