Но он не смог услышать ничего, кроме музыки и мягкого шороха ночного прибоя. И его собственных шагов.

Источник звука долго искать не пришлось. Патефон стоял на гранитном парапете набережной.

Введенский снял ТТ с предохранителя, замедлил шаг, снова осмотрелся с фонариком по сторонам – никого. Подошёл к парапету, заглянул вниз, на галечный пляж, осмотрел его – тоже никого.

Пахло тиной и сыростью.

Приблизился к патефону – песня уже близилась к концу. Тщательно осветил, осмотрел. Зажал фонарик в зубах, протянул руку к патефону, очень осторожно, будто в осиное гнездо, и быстрым движением снял иглу.

Музыка замолчала, жужжание патефона смешалось с шорохом прибоя.

Введенский снова огляделся вокруг с фонариком. Никого.

Он застопорил патефон и посмотрел на пластинку ближе. Это всё тот же Карло Бути, песня называлась L’ultima sera. Та же фирма Columbia, 1937 год.

Патефон советского производства, с клеймом наркомата лёгкой промышленности, не тот, что у профессора – у того был немецкий.

Введенский понял: тот, кто поставил эту пластинку, скорее всего, всё ещё здесь. Прятался где-то неподалёку и наблюдал.

На его месте он бы тоже прятался где-нибудь и наблюдал.

Ему стало не по себе.

Он снова осторожно огляделся вокруг с фонариком, выхватывая из темноты в жёлтом свете кромку каменистого пляжа с маслянисто блестящими волнами, ступеньки вниз, парапет, брусчатую набережную, скамейки, клумбы, пальмы, снова набережную, снова парапет, бетонный волнорез и опять пляж.

Никого.

Только море шумело за спиной.

Введенский почувствовал, что лицо его вспотело, провёл по нему ладонью, почувствовал набухшие от напряжения вены на лбу.

Какой-то бред.

– Подними руки и выходи! – выкрикнул он в темноту неожиданно для себя.

Молчание.

– Я знаю, ты здесь, – продолжил Введенский.

Тишина.

«Глупости, – подумалось ему. – Меня видно здесь с фонариком, как на ладони, а он может прятаться в этой темноте сколько угодно. Может быть, уже и ушёл давно».

Он постоял так ещё пять минут, пока фонарик не стал светить слабее – кончался заряд. Оставаться здесь в полной темноте ему не хотелось.

Введенский, продолжая оглядываться по сторонам, вытащил у патефона ручку, воткнул её в держатель, закрыл вместе с пластинкой, защёлкнул, взял под мышку, держа в свободной руке фонарик, и направился к санаторию.

Оказавшись в своём номере, он включил везде свет, осмотрел комнаты, закрыл двери на балкон.

Патефон оставил у входной двери, рядом с обувной полкой.

Спать ему больше не хотелось. Часы показывали половину пятого.

Санкт-Петербург

Клиника Бехтерева, отделение интегративной фармакопсихотерапии психических расстройств

21 декабря 2017 года

11:05

– Расскажите мне ещё об этом Городе Первого Солнца. Мне интересно.

На второй день Поплавский выглядел, кажется, более дружелюбным. Синяки под глазами не такие глубокие – наверное, он начал высыпаться, думал Хромов. Ещё бы не начал после таких таблеток.

Поплавский сидел более уверенно, он больше не оглядывался в беспокойстве по сторонам, но всё равно нервно постукивал пальцами по спинке дивана.

Хромов чувствовал себя уставшим, хотя день ещё только начался. Последние недели он никак не мог избавиться от чувства постоянной усталости. Выходные не помогали. Долгий сон не помогал. Он крутил в руке шариковую ручку и иногда постукивал ей по блокноту.

– Я мало знаю о его истории, – заговорил Поплавский. – Известно, что это самый крупный город Империи и всей планеты и ему много тысяч лет. Он очень красивый. Его узкие улочки вымощены белым мрамором. Дома – огромные, красивые, с сияющими колоннами. А на площади перед императорским дворцом раньше стоял газовый фонтан в окружении стеклянных скульптур. В любое время года он источал аромат весенних цветов в разноцветном тумане. Вы хотели бы увидеть это?

– Хотел бы, – кивнул Хромов. – Я правильно понимаю, что эта, м-м… цивилизация напоминает Древний Рим, как если бы он дожил, скажем, до начала ХХ века?

Поплавский быстро закивал.

– Да, да. Когда я слушал рассказы Онерии, у меня была точно такая же ассоциация. Колонны, виллы, императоры – и вместе с этим поезда, огнестрельное оружие…

– Механические пауки, – добавил Хромов. – Кстати, что это за пауки?

– Это нечто вроде наших машин. Только без колёс. С ногами. То есть механические пауки, да… Они передвигаются на них верхом.

– А вы вообще хорошо знаете историю Древнего Рима?

– Да. – Поплавский улыбнулся. – Очень любил в детстве кино про римлян, книги читал.

– Почему именно Рим вызвал такой интерес?

– Не знаю, – пожал он плечами. – Красиво.

– И, как я понимаю, любите читать фантастику.

– Да.

– А что из фантастики больше всего любите?

– В детстве прочитал «Марсианские хроники» Брэдбери, «Аэлиту» Толстого… Чуть позже очень полюбил Ефремова.

Всё как и ожидалось, подумал Хромов. Угадал. Только о Брэдбери не вспомнил, да, на него это тоже похоже.

– В детстве… – Он задумался. – Вы говорили, что наша медсестра Зинаида Петровна напоминает директора вашей школы.

– Да. Такая же неприятная.

– У вас связаны плохие воспоминания со школой?

– Мягко говоря.

– Почему?

Поплавский заулыбался и опустил голову, молча разглядывая собственный носок.

– Слушайте, я ваш психиатр, вы можете быть со мной откровенны. Ничего из того, что вы скажете здесь, не узнает больше никто.

– Да я бы и сам не прочь об этом выговориться, конечно… – Поплавский выпрямил голову и стал рассматривал стенку за спиной Хромова.

Хромов поймал себя на том, что хочет напористо спросить: «Ну, ну?»

– В школе меня травили, – сказал Поплавский. – Ну, знаете, как это бывает. Чо такой умный, чо на всех свысока смотришь, а вот мы выбросим твой рюкзак в женский туалет, а потом надаём тебе по морде после уроков.

Хромов кивнул и нахмурился.

– Я вырос в Купчино, среди панельных многоэтажек, – продолжал Поплавский. – А в школу я поступил в конце девяностых, сами знаете, что за время, и всем было наплевать на образование. Мелкие ублюдки нюхали клей, курили, дрались, пытались показать, кто из них круче. И отыграться на тех, кто слабее. Меня мутузили руками и ногами. Я быстро понял, что лучше прослыть психом, чем лохом. И прослыл психом, спустил пару ублюдков с лестницы, когда они стали опять задирать меня. Директор школы обвинил меня в том, что я – я! – он ткнул себя пальцем в грудь, – навожу ужас на всех нормальных детей. Что я агрессивно себя веду. Что я провоцирую и задираю их. Я!

Хромов молчал и кивал. Подобные истории были ему знакомы.

– Понимаете? Пока они несколько лет задирали меня, издевались над другими, это сходило им с рук. Мол, спортивные пацаны развлекаются, ничего страшного. Ну, задирают ботанов, ерунда, чепуха. Стоило мне защитить себя – на меня повалились все шишки. Эта старая тварь покрывала малолетнюю гопоту в своей школе.

Лицо Поплавского стало жёстче, он начал говорить быстрее и громче:

– Я был ботаном, очкариком, я был тем, кого можно пнуть, толкнуть, оборжать, плюнуть в тарелку. Мелкие ублюдки, сбивающиеся в стадо, – это омерзительно. Но ещё омерзительнее, когда им покровительствуют взрослые. Взрослые! С самого детства тебе долбят по голове: слушайся взрослых, они умные. Слушайся взрослых, они авторитетные. И что? Да ни хера! Я увидел, что взрослые – это старые жирные твари, готовые покрывать любое дерьмо, лишь бы оттоптаться на слабых и сохранить свою жопу в тепле. Я ушёл из этой школы и ни о чём не жалею. Я надеюсь, что все они сдохли и горят в аду.

Хромов вздохнул.

– Ваша история, к сожалению, мне очень знакома. Вы не один. Люди справляются с этим опытом по-разному, но вы молодец, что однажды взяли и постояли за себя. Для этого требуется внутренний стержень. Он у вас есть. Знаете, у меня дочь, ей пятнадцать лет – ну да я говорил об этом… Я всегда говорю ей, что взрослых слушаться не обязательно. Что не все взрослые умны. Не все справедливы. Мне очень нравится, как она растёт. Знаете, сейчас растёт очень хорошее поколение, и оно мне нравится. Надеюсь, им придётся лучше, чем нам или вам.