Он опаздывал.

Дайбо начал меня узнавать. Через несколько месяцев, что я пожила в Японии, мы наконец смогли с ним изъясняться. Я зачитывала ему вслух диалоги прямо из разговорника Берлица. Если попадалось незнакомое слово, я показывала жестами, что хочу сказать.

Между фразами всегда были долгие паузы, пока я перелистывала свой разговорник. Некоторые длились почти минуту, и все это время Дайбо ждал за своим прилавком, неспешный и терпеливый.

Дайбо нравилась медленность. Однажды он написал, что хочет, чтобы посетители засыпали, пока он готовит им кофе. Он родился в префектуре Ивате, на дальнем севере Хонсю, в «снежной стране». Хотя он не уроженец Токио, именно Токио сделал его таким, каким он стал, уверял Дайбо.

Английский поэт Джеймс Киркап, живший в Токио во время Олимпийских игр 1964 года, писал, что здешние кофейные бары вошли в «жизнь токийских студентов, которые там занимались, писали письма, назначали свидания, звонили по телефону и даже спали». Кофейни были чем-то вроде лондонских клубов эпохи Сэмюэла Джонсона в XVIII веке¹⁰. Следовало только опасаться «шарлатанов, как японских, так и западных», со знанием дела строчивших поэмы или «планировавших дерзкие выставки». Всё это стоило очень дорого, если за дело брались поэты.

Дайбо достиг совершеннолетия в эпоху джаз-кафе 1960-х, когда кофейни со своим приглушенным полумраком стали походить на святилища. Но хотя кофейню Дайбо отличали тишина и аскетическая простота дзен-буддийского храма, там царила атмосфера великодушия и всепрощения. В Дайбо не было ни капли осуждающей суровости мастера кофе знаменитого Café l’Ambre из квартала Гиндза. Тот, говорят, выпроваживал всякого, кто посмел попросить молока или сахара для «священного напитка», не предупредив заранее¹¹.

Кофейные бары, как пишет Киркап, оказались в числе немногих демократических учреждений Японии, так как были открыты для всех. В кофейне Дайбо известный художник мог оказаться рядом со школьницей, прогуливавшей уроки, дирижер Озава Сэйдзи – рядом с исполнителем фламенко; работник рекламного агентства – с продавцом с блошиного рынка. И Дайбо всех обслуживал одинаково.

Дайбо уверял, что посетителю уже пришлось немало потрудиться, прежде чем он нашел его кафе. А большой бульвар Аояма-дори довольно хаотичен. Так пусть кто хочет взбирается по узким ступенькам, сидит и обтирает металлические поручни целыми неделями – да хоть всю жизнь!

Если оставить их в покое и правильно готовить для них кофе, говорил Дайбо, то потихоньку-полегоньку люди возвратятся к своему истинному «я».

Свыше двух столетий первый колокол времени отзванивал часы во дворе тюрьмы сёгунов Токугава.

Часы и тюрьма представляли единое целое.

– Место казни было вон там, – поведал смотритель. На нем розовая футболка под линялым черным комбинезоном. – Тюрьма доходила до самой школы, – показал он пальцем. На нем солнцезащитные очки-авиаторы; уложенные гелем волосы лежат «шипами», как у звезд японской поп-музыки.

Тюрьма Кодэмматё обрела второе рождение как детский парк; под камнями, перемолотыми в серую с металлическим блеском крошку и серебристый песок, почвы не видно. Земля здесь настолько продезинфицирована и вычищена, что кажется, ее обработали щелочью или кипятком. Все выглядит монохромным, сизоватым – кроме ступенек на детскую горку. Они выкрашены в кричащий красный цвет.

Сам колокол остался на месте. Он висит на верхнем ярусе башни бледно-желтого кирпича, построенной в имперском коронном стиле 1930-х. Бронзовый колокол далек и недосягаем. Вокруг его короны обвился дракон.

В парке пахло нагретым асфальтом, пылью, дождем. Несколько офисных служащих курили, сбившись в кучку под строительными ограждениями неподалеку от школьной ограды. У подножия колокольной башни спал бездомный. Я взглянула в его сторону. Он перевернулся во сне и, как ребенок, подтянул колени к подбородку. Рядом, на клумбе, выложенной обыкновенными булыжниками, росли две сосны и кусты юкки садовой. Дальше торчали грубые камни с вырезанными на них иероглифами и обелиск, огороженный металлическими цепями.

– Что там написано?

– Понятия не имею, – ответил смотритель. – Никогда не интересовался.

Он отвернулся и пошел по дорожке, сметая граблями окурки сигарет, сухие листья и прочий мусор. Прутья его метлы оставляли на светлом песке ровные завитки: круг, «ноль», только задом наперед. Завитушки окружали смотрителя со всех сторон, как энсо, образ круга в Дзен¹³, как те «почти завершенные» круги, которые воплощают пустоту всех вещей.

Служащий в рубашке и брюках без пиджака подошел к павильону и, обращаясь к спящему, тихим голосом произнес несколько слов. Тот не спешил просыпаться.

На детской площадке за лесенкой стояли три потрепанных зверя на пружинах: панда, коала и красное существо, которое становилось незаметным, если смотреть на него спереди.

Когда я оглянулась на колокол, бездомный уже отошел от башни и привязывал свои пожитки к деревянной тачке, которую накрыл куском светло-синей ткани. Затем навалился всем телом на ручку и повлек поклажу в сторону Даи-Анракудзи. Этот «храм спокойствия» был основан в 1870-х «для упокоения душ» тех, кто расстался с жизнью в Кодэмматё. С 1610-х, когда тюрьма была только построена, до закрытия в 1875-м их набралось десятки тысяч.

Служащий отбросил сигарету и затоптал её. Прислонился к одному из столбов колокольни и закрыл глаза.

Городская тюрьма в Кодэмматё была старше сёгуната Токугава и пережила его¹⁴. Больше двух столетий она принимала карманников и поджигателей, убийц и хулиганов, картежников и вероотступников. Решения суда не подлежали обжалованию, смертные приговоры приводились в исполнение немедленно¹⁵. Один из заключенных, описывая тюремную атмосферу, писал, что она «напоминала Период сражающихся царств, когда доведенные до отчаяния люди поддерживали друг друга и учились смеяться в лицо неотвратимой судьбе»¹⁶.

В Эдо были еще два места для публичных казней, у северного и южного выездов из города¹⁷. По мере того как он рос, места казней перемещались все дальше от центра. Их каждый раз переносили за пределы города: от Сибагути до Синагава и до Судзугамори на юге; на севере от Асакусабаси до Коцукаппара на восточном берегу реки Сумида. Только огороженный участок Кодэмматё оставался на прежнем месте внутри города. За пределами его Больших Ворот преступников подвергали телесным наказаниям; внутри осужденных татуировали, и здесь же они дожидались решения суда. То могла быть ссылка в исправительные колонии на островах, на юг или на запад; либо же смерть.

Публичное наказание в Японии эпохи Токугава, как пишет Дэниел Ботсман в своей книге, было популярным драматическим жанром. «Важнее было создание спектакля, наводящего ужас, а не [причинение] боли отдельно взятому преступнику»¹⁸. Сёгунат тем не менее тщательно заботился, чтобы открытые публичные казни совершались только в случаях самых тяжких преступлений. В противном случае толпа проникается сочувствием к осужденному и может взбунтоваться.

В 1876 году, через восемь лет после того, как последний сёгун Токугава покинул город, тюрьма была перенесена на запад, в Итигаю. Но и после того как она прекратила существование, район Кодэмматё слыл нечистым. Сама почва в этом месте считалась зараженной kegare, духовной скверной, источником которой были кровь и преступления¹⁹.