Поездка А.Н. Иоффе в автомобиле Зиновьева привела к большому скандалу в меньшевистской партии и способствовало краху его карьеры в ней.

И реальность А.Н. Иоффе и причины ареста и посадки под стражу в Кремль, а также причины его последующего отхода от политики становятся видны из письма ЦК РСДРП в ВЧК в конце июля 1918 г., в котором сообщалось: «Центральный Комитет РСДРП считает своим долгом указать Чрезвычайной Комиссии на абсолютную ложность появившегося в печати сообщения, будто член Ярославской организации нашей партии т. Иоффе принимал участие в аресте и расстреле советских работников в Ярославле во время захвата власти полковником Перхуровым и его штабом. … Сообщение это, повторенное в докладе агента Комиссии Евсеева, явно покоится на ложном доносе каких-то негодяев, что с очевидностью вытекает из ниже прилагаемой копии протокола заседания Ярославских к[омите]тов РСДРП и Бунда, в котором позиция и поведение т. Иоффе по отношению к местным событиям обрисовывается достаточно ясно.

Вместе с тем ЦК пользуется случаем заявить, что арестованный в Можайске Александр Иоффе ничего общего с членом нашей Ярославской организации не имеет и попытки Известий и Правды на основании полученных ими от Чрезвычайной Комиссии данных использовать арест Александра Иоффе для очередной травли нашей партии является покушением с негодными средствами. Александр Иоффе, никогда, кстати, не состоявший ни членом ЦИК, ни кандидатом, обратил на себя внимание ЦК партии и Петроградского к[омите]та рядом странных поступков, в частности, двусмысленным отношением с некоторыми представителями Советской власти, предоставившими ему льготы, необычные по отношению к членам такой заведомо «преступной» «контрреволюционной» партии, как Российская социал-демократическая рабочая партия. После того, как в момент убийства Володарского А. Иоффе оказался в автомобиле гражданина Зиновьева, ЦК вызвал А. Иоффе в Москву для объяснений и согласно предложению Петроградского к[омите]та объявил ему о назначении партийного расследования об его деятельности в настоящем и об его политическом прошлом и об отстранении его от всякой партийной работы впредь до того, как он не реабилитирует себя.

Обстоятельства, при которых ныне арестован А. Иоффе, показали, что партия не ошиблась, признав необходимым удалить его из своей среды»¹⁰.

Таким образом, можно констатировать, что А.Н. Иоффе – это Александр Иоффе и что власти, арестовав его в Можайске, перепутали его с неким ярославским меньшевиком Иоффе.

Безусловно, письмо 1922 г. Иоффе доверие внушает. Можно констатировать, что «петроградская» часть рассказа А.Н. Иоффе практически полностью подтверждается рядом показаний, содержащихся в деле об убийстве В. Володарского. Впрочем, имеются только две мелкие нестыковки. Первая, когда И.Я. Ермаков говорил о антибольшевистских настроениях матросов Минной дивизии, а А.Н. Иоффе о свалке между рабочими и матросами-большевиками» (что впрочем, легко объяснить наличием разно настроенных групп матросов). Вторая, когда Ермаков утверждает, что В.Н. Каплана отговорили сесть в автомобиль, а Иоффе, что он сел в него, но быстро вышел. Впрочем, как бы там ни было, можно констатировать, что это спасло партийную репутацию Каплана. Поневоле задумаешься, какое символическое и практическое значение порой имеют такие, на первый взгляд, несущественные поступки.

В целом, свидетельство А.Н. Иоффе о Ф.Е. Каплан ценно двумя вещами. Во-первых, до этого в нашем распоряжении были только протоколы ее допросов после ее ареста 30 августа (большую часть из которых она не подписала, что уже всерьез заставляет задуматься о степени их достоверности/искаженности), а сейчас мы получили (да еще из достоверного источника!) прямые слова Фанни Каплан, касающиеся ее настроений и мотивов покушения на Ленина. Впрочем, строго говоря, это вообще единственное свидетельство, которое передает прямую речь Ф.Е. Каплан, рисует ее образ, и образ этот вовсе не юродивой неудачницы, а пассионарной революционерки, апеллирующей к старым традициям и ценностям «тираноборства». И, наверное, вовсе не случайно, что Иоффе, передавая эту пассионарность, пафос и категоричность Каплан, сам, безусловно, не разделяя ее террористических устремлений, даже не пытается объяснить ее поступки ненормальностью и юродивостью.

И, во-вторых, оно еще раз свидетельствует о том, что Ф.Е. Каплан в тот момент была вне партий и организаций анархистов и эсеров. Собственно говоря, по этим двум причинам «Известия» и не опубликовали его мемуарную зарисовку. Иоффе делает крайне важный для нас вывод, совпадающий с результатами наших предшествующих исследований: «При таких обстоятельствах, когда на наших, так сказать, глазах назревало единоличное решение Ройд-Каплан, на свой собственный риск, по своей личной инициативе, при заведомо для нее отрицательном отношении к этому со стороны правых эсеров и левых эсеров – для нас было полной неожиданностью прочитать через несколько дней, как в правительственном сообщении, так и в статьях «Известий» и «Правды», ссылки на партию правых с-р и на то, что стрелявшая – правая эсерка… Но тогда, по условиям нашего заключения, огласить эти подробности было невозможно»¹¹.

Мотивы написания этого письма А.Н. Иоффе в целом понятны. Правда есть вопрос и к Иоффе. Он объясняет, почему не мог написать об этом сразу после покушения, будучи под арестом, но он не объясняет, почему он не сделал это, оказавшись на свободе. Впрочем, можно предположить, что могло его толкнуть на этот шаг весной 1922 г., так как молчать для Иоффе об этом и дальше и во время процесса с.-р., где одно из ключевых обвинений построено как раз на фальсификации этого момента – безусловная потеря самоуважения, что очевидно, оказалось для него неприемлемым. К тому же в это время он уже находился в эмиграции, в Варшаве, и мог не бояться последствий. – Но, очевидно, среди мотивов присутствует, в том числе, и желание своего рода реабилитироваться в глазах бывших товарищей, а также внести свой посильный вклад в антибольшевистскую кампанию эсеров и меньшевиков, вокруг процесса с.-р.

Но насколько возможно, чтобы Ленин беседовал с арестованным А.Н.Иоффе? Представляется вполне возможным, для августа 1918 г.

А насколько возможно, чтобы Ф.Е. Каплан вела разговоры о необходимости покушения на Ленина не только с глазу на глаз со М.А. Спиридоновой (с которой была знакома с каторги), но и среди группы политзаключенных социалистов (они традиционно и до и после 1917 г. требовали, чтобы их содержали и выводили на прогулки отдельно)? Ведь именно так можно/следует понимать А.Н. Иоффе. По ряду свидетельств можно констатировать что Каплан достаточно широко говорила антибольшевистки настроенным социалистам о своем намерении совершить покушение на Ленина.

В этом контексте важно и свидетельство профессора М.Ю. Урнова, рассказывавшего автору, что его дед Василий Урнов – член ПСР и председатель Совета солдатских депутатов Москвы в 1917–1918 гг. (умер в 1956 г.), говорил близкому родственнику, что знал о готовящемся покушении на Ленина, и показывал дом, из которого его личный друг эсер-максималист Н.В. Шубников посылал Фанни Каплан стрелять в Ленина. Не вдаваясь в обсуждение того, что Н.В. Шубников, скорее всего, не «посылал», а «провожал» Ф. Каплан на покушение (впрочем, и эта версия требует исследования), это свидетельство подтверждает тот факт, что она делилась своими намерениями.

После проведенных исследований можно уверенно утверждать, что утверждения Д.Д. Донского о юродивости Ф.Е. Каплан и т. д. – не соответствует действительности: 1) так как Каплан была членом ПСР (но идя на индивидуальный (а не партийный) акт, накануне покушения вышла из партии), 2) на встрече в августе с Каплан в присутствии Г.И. Семенова Донской от своего имени, а по всей видимости от имени Московского бюро ЦК, которое он вместе С.В. Морозовым тогда образовывал, все же дал Каплан в присутствии Семенова добро на индивидуальный акт (или правильнее сказать не запретил его), 3) экзальтированность, ненормальность и «юродивость» Каплан были или выдуманы Д.Д. Донским или очень сильно гипертрофированы.