– Я сказал, закрой глаза, – возопил Рэйни еще раз. – Не закроешь глаза – отправлю тебя в то бань. Никогда больше не увидишь своих друзей.

То бань – группа для двухлеток. Учителя угрожали разжаловать моего сына в малышню? Мы с Робом обалдело поглядели друг на друга.

Дочь своего отца, я наслушалась всяких угроз, пока росла, да и дядья с тетками не скупились на слова острастки, чтобы меня вышколить: «Не будешь учиться как следует – останешься бездомной», «Будешь переедать шоколада – разжиреешь», «Не станешь юристом – будешь нищей». (Применительно к моей сестре «юриста» заменяли на «врача».)

Мои знакомые китайцы умеют угрожать очень предметно, особенно при перечислении последствий; по части мотивации страхом они специалисты мирового уровня.

Дома я объясняла Рэйни, что чистка зубов предотвращает встречу со стоматологом, а однажды услышала слова нашей аи.

– Не будешь чистить зубы, – произнесла она зловеще, обращаясь к Рэйни, – в грязи заведутся жуки и сожрут тебе лицо, когда ты заснешь.

В последующие несколько ночей Рэйни спал в страхе жрущих лицо жуков, и я попросила аи предоставить мне заниматься гигиеной рта. Впрочем, угроза вызвать полицию нашего мальчика не тревожила, судя по всему. Может, он слишком часто слышал ее у себя в группе?

Рэйни либо не хотел, либо не мог подтвердить, откуда это взялось, и я предприняла то, что на моем месте сделал бы любой уважающий себя родитель-американец.

Я запросила встречу с учителем.

Учительницы Чэнь и Цай глазели на нас с малюсеньких стульчиков. Воспитанников выслали в другую комнату на тихий час, и комната младшей группы № 4 внезапно стала походить на холодную пещеру, словно сердце, бившееся в ней, внезапно выдернули щипцы хирурга.

Нас с Робом тоже усадили на детские стульчики, зады почти у пола, коленки неловко торчат. Я взяла быка за рога.

– Рэйни не нравится ходить в сад, – сказала я.

– А, – произнесли обе учительницы, кивая, будто в этом не было ничего неожиданного. Первой заговорила учительница Чэнь.

– Какой садик Рэйни посещал до этого? – спросила она.

– «Счастливые»… – Я умолкла и поморщилась от неловкости. – Кхм… «Счастливые дети». – Годом раньше Рэйни ходил в шанхайские ясли, которые открыла канадка, а управляла ими француженка. Китайцы не станут именовать учебное заведение в честь радости или удовольствия; «Мудрость – главное», «Жертвенность – золото» и «Лучшая в мире математика» – куда вернее.

– А, «Счастливые дети», – повторила Чэнь, кивая, словно ее догадка внезапно подтвердилась. – Одногруппники у него были иностранцы или местные?

– В основном иностранцы.

Чэнь еще раз кивнула: диагностика завершена.

– Мы считаем, что Рэйни очень умен, пылок, сердечен и готов учиться, – сказала учительница Чэнь. – Думаю, главное неудобство у него с гуйчжи – с правилами.

– С какими правилами? – уточнила я.

– Он чувствует, что его ограничивают. Мы считаем, что у него беда с дисциплиной.

– Не могли бы вы привести конкретные примеры? – попросила я, в голосе послышался гнев.

– Полегче, – едва слышно прошептал Роб со своего стульчика, чуть ли не упираясь коленями себе в плечи.

Чэнь и Цай обменялись парой слов на шанхайском и вновь обратились к нам.

– В… «Счастливых детях», – сказала Чэнь, – он находился в зарубежной образовательной культуре. Западная образовательная культура гораздо более… вольная, чем китайская образовательная культура.

Я сидела. Молча таращилась. Чэнь предложила пример:

– Если Рэйни носится и падает, американская мама думает: «Ничего. Дети есть дети». Но для мамы-китаянки очень важно, чтобы дети не падали. Рэйни не понял, что школа существует не исключительно для удовольствия.

– Что он натворил? Дайте пример, – настаивала я.

– Он катается с горки головой вперед, – произнесла она.

– Мы считаем, что кататься с горки головой вперед – хорошо, – сказала я. – Он экспериментирует, развлекается.

– А! – многозначительно вымолвила Чэнь, словно вдруг осознав, что дело не в ребенке, а в матери. – Но у нас в группе двадцать восемь детей. Если все будут вести себя так же, это опасно, – сказала Чэнь.

Я вспомнила соображения учителей из «Книги развития ребенка» – мир полон опасностей: «Во избежание заразы чаще переодевайте ребенка. По возможности поите его прохладной кипяченой водой. Не посещайте общественные места слишком часто. Протирайте полы влажным полотенцем. Занимайтесь физкультурой, но не слишком усердствуйте».

– Первым делом, – продолжила Чэнь, – следует соблюдать правила безопасности. Нельзя бегать чересчур быстро, нельзя налетать на людей. Обязательно доедать обед. Обязательно слушать учителя.

Цай сидела рядом – безмолвная, но кивающая подручная. После неудачной попытки вручить ей сумочку «Кауч» наши отношения с Цай так и не наладились, и она, когда не обдавала меня холодом, просто не видела меня в упор.

– Мы это понимаем, – сказала я, возвращая разговор к важной для меня теме. – Но Рэйни говорит, что его пугают полицией – она, дескать, заберет его, если он не будет спать в тихий час. Мы обеспокоены применением угроз как подходом.

Чэнь и Цай на миг глянули друг на друга и зашептались по-шанхайски.

– Угрожать детям запрещено, и здесь, и за рубежом, – наконец провозгласила Чэнь. – Мы никогда не говорили детям, что вызовем полицию.

– Они впрямую отрицают? – пробормотал Роб. – Где еще Рэйни мог это услышать?

Роб ввязался в разговор сам.

– Рэйни утверждает, что боится ходить в сад, потому что ему говорят, будто за ним приедет полиция, если он не будет спать, – заявил Роб.

– Мы никогда не применяли силу, – сказала Чэнь, ловко обходя молчанием угрозы и полицию.

– Почему тогда, по-вашему, Рэйни не любит садик? – спросила я. И постепенно описала все свои тревоги, связанные с диктаторской средой в классе: тихий час насильно, едва ли не постоянное пребывание в строю, никакой свободы самовыражения на творческих занятиях.

У Чэнь на все нашелся сносный ответ, на все была причина. Да, дети должны лежать, вытянувшись по струнке, во время тихого часа, потому что раскладушки расположены близко друг от друга, и если кто-то ворочается, это мешает соседям. Да, дети в туалет ходят строем, иначе начнется кавардак. Да, воду можно пить только по расписанию, чтобы не было сумятицы на занятиях. Да, детям надо обучиться основам рисования, прежде чем экспериментировать. Нет, детям нельзя разговаривать за обедом.

– Вообще? – уточнила я, и у меня в голове замелькали картины оживленных обедов за школьным столом в Хьюстоне. – Вообще никаких разговоров за едой?

– Никаких. У нас не как в западных школах, где все очень… вольно, – сказала Цай, переключившись ради последнего слова на английский. – Нам надо, чтобы они доедали одновременно. А если болтать, можно подавиться едой.

– А зачем сидеть на стульчиках подолгу?

– Да, они обязаны сидеть на стульях выпрямившись. На занятиях пением у них от этого голос чище, – вставила Цай.

– А дисциплина? Если ребенок что-то нарушает?

– Тогда я с ним говорю и прошу поразмыслить о сделанном.

– Вы его выведете в другую комнату и велите сидеть там в одиночку? Или оставите стоять за дверью?

– Никогда, – сказала Цай. – По-моему, это неприемлемо – угрожать детям, и здесь, и за рубежом, на Западе.

– Но Рэйни кто-то угрожал, – сказала я ей, вспоминая сценки, которые Рэйни разыгрывал дома.

Вероятно, это нянечка группы, сказала учительница Чэнь, и голос у нее сделался резче.

– Я с ней поговорю. Вы же понимаете – мы действительно стараемся перенять кое-какие западные подходы. – Чэнь и Цай уведомили нас, что правительство очень старается реформировать традиционное образование.

Чэнь обратилась ко мне.

– У нас, в свою очередь, тоже есть вопрос для обсуждения, – объявила она. – У Рэйни есть привычка садиться верхом на других детей и изображать, будто они ручные ездовые животные. – Она поднесла руки к груди, сжала пальцы и дважды подскочила на стульчике – цок-цок, – словно ехала на брыкливом ослике. – У него воображаемые вожжи и плетка, – пояснила Чэнь, – и он пытается заставлять других детей скакать галопом.