Более того, на нас сильно давила необходимость растить детей в конкурентной городской среде. Разговоры в гостях за ужином все более вращались вокруг хлопот о собеседованиях, чтобы ребенка взяли в приличный американский детсад, где мест всегда не хватало, и вокруг вероятности выиграть в лотерее привилегированных школ. Решение переехать виделось простым: Робу предложили работу китайского корреспондента одной общественной американской радиостанции, как раз когда мы приблизились к стартовой черте крысиных бегов, в каких участвуют все американские родители. «Рэйни будет двуязычным!» – проговорил один наш друг, вскинув брови, слово его внезапно осенило, что двуязычность может быть полезной на собеседованиях в садик. «В Азии, говорят, няни дешевле», – поразмыслила вслух одна подруга после яростных дебатов с мужем о том, кто будет на неделе забирать ребенка из яслей.

Мы с Робом постановили, что жить будем в бывшей Французской концессии – это часть городского центра, знаменитая своими причудливыми улочками, от которых ответвляются узкие переулки, где полным-полно маленьких лавочек и кафе, а над всем этим нависает густая зелень. Эту часть города отдали французам в 1849-м, но вернули Китаю в 1940-х во время Второй мировой войны. За столетие французы оставили свой след: сами застроили район зданиями, ныне – историческими, и засадили все роскошными лондонскими платанами. Здесь иностранцы обитают вперемежку с китайцами и вместе создают мощный спрос на всякие западные удовольствия: французские багеты, гурманский кофе и свежий бри, – а также на китайские блинчики с зеленым луком, свиные дим-самы и пирожки из таро. Встреча Востока и Запада, прямо у нас за дверью.

Все, что нам было необходимо, мы в нашем новом городе нашли – и быстро обзавелись друзьями. Поначалу Рэйни склонен был скорее совать палочки себе в уши, нежели есть ими, но вскоре и он обвыкся и нахватался мандарина, а также полюбил пельмени со свининой. Мы наняли китаянку-аи по имени Хуанжун, чтобы присматривала за Рэйни, пока мы с Робом на работе, и у них с ребенком возникла близкая, игривая связь. Днем Рэйни разговаривал с Хуанжун на мандарине, а с нами по вечерам – на английском и впитывал новые слова на обоих языках.

– Как дела у Рэйни с китайским? – спрашивали нас с завистью наши старые друзья.

– Прекрасно, он уже считает до тридцати, – хвасталась я. – Он полностью двуязычен.

Надвигалось трехлетие Рэйни – примерно через год после нашего прибытия в Шанхай, – и дома ему становилось тесно. Двуязычные ясли, где он бывал еженедельно, то и дело меняли воспитательниц, и я понимала, что нам нужен крепкий детсад с толковым начальством. Мы обдумали вариант «западного» садика, но образование в международных учебных заведениях в Шанхае стоит столько же или больше, чем учеба в университете Лиги плюща, – чистое безумие применительно к ребенку, который сам еще попу вытирать не научился. Более того, мы бы вряд ли это потянули (многие американские компании оплачивали школы детям своих сотрудников, но в ту пору мы были сами по себе).

Китайские садики – сравнительно неплохая альтернатива. Государственными школами в стране заведует и финансирует их авторитарное правительство – в культуре, где образование ценится высоко. Общеизвестно и то, что в китайских учебных заведениях сильная дисциплина, и я млела от мысли, что кто-то другой, а не я сама будет изо дня в день трудиться, чтобы научить нашего сына сдержанности и почтению к учебе и отпускать его домой к четырем в будни образцовым воспитанным гражданином. Роб хотел вырастить нашего ребенка двуязычным: сам он учился, жил и работал на четырех континентах, второй и третий языки очень помогли ему в профессии.

Мы слышали истории о китайских учителях, перегибавших палку с властностью, и о коммунистической пропаганде, просачивавшейся в средние и старшие классы, но и вообразить не могли, что столкнемся с этим уже в садике. Пока мы не знали о ежедневном бытье Рэйни в китайском детсаду, общее положение дел нам нравилось.

В этом мы были не одиноки. В больших западных городах няни-китаянки стали остро желанными, а в пригородах пооткрывались школы с обучением на мандарине. Друзья из Миннесоты пробились в совет одной такой школы – чтобы увеличить вероятность обучения в ней их дочери. «Нам досталось место!» – радовались они после месяцев ухищрений и светских маневров. Китай – одна из крупнейших мировых экономик, а его основной язык – самый распространенный на планете, и мне было ясно: разбираться в этой культуре и в этой стране будет все важнее и важнее.

В Шанхае у нас появится возможность ввести ребенка в настоящую китайскую школу – «в само́м Китае», как говорили мы друзьям.

Лучший вариант оказался в двух кварталах от дома.

Мы частенько гуляли мимо ворот детсада «Сун Цин Лин». Мало какой из китайских садиков смотрелся столь же величественно: черные с золотом кованые ворота, а за ними – сверкающая зеленая лужайка. Государственная табличка гордо заявляла, что этот садик – «образцовый» и все должны стремиться быть такими же, а в этой стране государственные таблички – дело нешуточное. Садик был назван в честь жены Сунь Ятсена, основателя Гоминьдана, правившего Китаем, пока в 1949 году у руля не встали коммунисты. Женщина Сун Цин Лин посвятила почти всю свою жизнь делам образования и детства, и в нынешнем Китае ее почитают, как святую.

В этом детсаду воспитывались в основном дети высоких чинов Коммунистической партии и влиятельных семей при деньгах. Тогдашний вице-мэр Шанхая отправил в «Сун Цин Лин» своих внуков, так же поступили и многие крупные городские чиновники. Это немаловажно, поскольку посты шанхайского мэра и секретаря горкома, как известно, – промежуточные остановки на пути к общегосударственным постам; этот путь прошел и нынешний президент Си Цзиньпин, бывший президент Цзян Цзэминь, а также бывший премьер-министр Чжу Жунцзи. Кроме того, в этот детсад ходили дети предпринимателей из сферы технологий и безопасности, гуру-айтишников и инвестиционных магнатов. То были семьи при власти, деньгах и роскоши выбора – в стране, где, как подсказывало мне чутье, для людей несостоятельных и без связей варианты не столь разнообразны. Родители-китайцы, которым не удавалось застолбить местечко в детсаду, спускали пар в интернете. «Многие себе голову разбивают о небосвод вдребезги, лишь бы попасть», – писал один, применяя расхожее китайское присловье. «Моему ребенку места не досталось… кругом полно несправедливых поблажек… какая уж тут удача для моего сына?» – писал другой. (Искали мы передышки от крысиных бегов американских родителей, а влипли в итоге в точно такие же, но китайские.)

Заглядывая за садовские ворота, я воображала, как будущие вожди Китая сидят по комнатам и зубрят иероглифы мандарина, лопают лапшу и рис, посапывают на брезентовых раскладушках. Если руководство Китая доверяет своих отпрысков этому садику, думала я, наверняка здесь дают лучшее дошкольное образование в стране.

Отношение Рэйни к «Сун Цин Лин» было проще.

– Мне нравится игровая площадка, – сказал он, вцепившись крошечными ручками в черные прутья садовских ворот и разглядывая две конструкции для лазания, устремлявшиеся на двадцать футов ввысь, с малюсенькими перекладинами на всех шестах – для детских ножек. Игровую площадку окружали корпуса; примерно в четыре часа дня китайская малышня выплескивалась на зеленый двор, и от их щебета воздух звенел весельем.

– Фан сюэ лэ! Уроки кончились!

– Мама дао лэ! Вижу маму!

– Хуэй цзя лэ! Пора домой!

В том, как дети заняли всю лужайку и постепенно выбрались за садовские ворота, кивая охранникам, наблюдался некий неочевидный порядок.

– Шу шу цзайцзянь! До свиданья, дядя! – чирикали дети, употребляя специальное слово для обращения к старшим.

Рэйни глянул на меня большими глазами.

– Это мой садик, мам?

– Пока не знаю, милый. Посмотрим. – Мы уже готовили его к переводу из дома в сад: мальчики ходят в садик каждый день, как мамы и папы на работу, говорили мы ему.