Роб вырос в миннесотском городке с одним светофором на всю округу. Его предки – шведы, норвежцы и немцы – осели на Среднем Западе много поколений назад, и, если выстроить всех горожан вдоль Главной улицы и добавить к ним всех призраков их предков заодно, лягушек и рыб в соседнем озере все равно окажется больше. Почти все на короткой ноге с аптекарем и зубным врачом, а главные развлечения в городе – спорт и выходы в церковь. Сосед мог вспомнить все до единого результаты всех хоккейных матчей, в которых поучаствовал в старших классах ваш дядя, а если кто-то у вас в семье умирал, на пороге возникали люди с судками еды. Родители Роба блюли строгие часы возвращения домой и никаких прогулов школы, но в остальном Роб с братьями часы напролет играли в мяч, шастали по окрестным лесам, плавали или катались на лодке по озеру за домами.

Идиллическое детство – но и замкнутое, и Роб никогда не скучал по нему, едва нашел способ уехать. На третьем десятке он метался между континентами, жил в Испании, потом в Австралии, а затем и в Китае – в 1990-х, добровольцем Корпуса Мира. Более того, Роб – один из первых иностранцев, поживших в городе Цзыгун в китайской глубинке после того, как Мао Цзэдун встал у руля страны в 1949-м. На второй день в городе Роб отодвинул штору у себя в квартире на первом этаже и увидел десяток китайских детишек, вцепившихся в решетку у него на окне, – они рвались поглядеть на американца. Роб изумлялся не меньше – месту, которое станет ему домом на целых два года. Китайское общество менялось стремительно, однако письма по-прежнему добирались до Штатов пару месяцев, а электронная почта как способ общения с друзьями и любимыми пока еще не была в ходу. Обособленность от внешнего мира подарила Робу возможность сосредоточиться, выучить мандарин, взахлеб прочитать кучу книг по истории Китая и подружиться с соседями.

Моя связь с Китаем досталась мне с рождением. Я прямой потомок основателя династии Мин, но армии Мао Цзэдуна, прошедшие маршем по стране в 1940-х, нимало не интересовало династическое прошлое. В то время семьи моих мамы и папы сбежали из Китая под угрозой почти неминуемого преследования и нашли безопасность и стабильность, какие их родина предоставить им не могла. «Тяжко было», – единственное, что говорила о тех их скитаниях моя бабушка по материнской линии – со сдержанностью, свойственной многим китайцам. Пути в Китай им были отрезаны потом не одно десятилетие, и дальних родственников моя семья не видела годы и годы.

Тети, дяди и племянники, оставшиеся в Китае, пережили войну и сокрушительные кампании Мао, в том числе и Культурную революцию 1960-х, и только-только начали процветать: Китай стал открытой страной всего лишь пару десятков лет назад. Родственники зажили лучше вместе с Китаем, кто-то даже выбился в большое предпринимательство и политику. Самое примечательное, что в 1990-х мой двоюродный дед Чжу Жунцзи развивал Шанхай на посту мэра и затем стал одним из знаменитейших премьер-министров современного Китая.

Через Тихий океан мои мать с отцом перебрались еще юнцами, эмигрировали в Америку, и там набор ученых степеней был, видимо, брачным ритуалом: они познакомились в Мичигане, добыли себе докторские степени Лиги плюща, поженились и осели в пригороде Хьюстона. Там они вырастили меня и мою младшую сестру – едва ли не сломя голову: в них все еще жило беспокойство – они познали благополучие в дальних краях, но уезжали-то в чем были, имея при себе лишь образование и пару втихаря вывезенных золотых слитков.

В Америке мое фамильное древо заново пустило корни. Хотелось бы мне сказать, что детство мое было веселым, что родители обживались, поддерживая в себе авантюрный дух. На самом же деле я росла под незримой дланью семейных ожиданий, что тисками впивалась мне в плечо. Я, разумеется, не познала ни войны, ни революции и ходила в обычную американскую среднюю школу, какие в Техасе славились футболом и спортивными танцевальными группами, но возвращалась-то домой к авторитарным родителям с китайскими замашками.

Мать с отцом власть свою применяли безжалостно, наши с сестрой жизненные пути планировали так, чтобы мы выдержали испытание безупречностью и высокими учеными степенями. В отличие от детства Роба, церковь и спорт для моей семьи ориентирами не были; мы молились у алтаря образования, и, попытайся я податься в американский Корпус Мира, отец, без сомнения, спросил бы меня, зачем я рвусь жить в развивающейся стране, когда мои предки пытались оттуда удрать. («Зачем ехать в места, где нельзя пить воду из-под крана?»)

Мы с Робом познакомились в Нью-Йорке на третьем десятке – студентами-журналистами. К тому времени мы уже объездили шесть континентов, если считать на двоих, сменили разные работы и помотались по миру с рюкзаками, но жажда нового никуда не делась и после женитьбы. За пять лет мы сменили пять мест обитания. Роб занимался общественной радиожурналистикой, а я стала газетным репортером, а позднее – и писателем.

Переезд в Китай оказался для нас обоих возвращением домой – по-разному. Поездка Роба с Корпусом Мира вдохновила его решение стать журналистом. Мои китайские корни – мой фундамент как потомка, который побывал в долгой экспедиции и теперь навещает родину. У нас с Робом в крови бродило как раз нужное количество фермента перемен, чтобы забрать ребенка и переехать в другую страну.

Пока мы вживались в роль родителей, дух приключений и приспособляемость оказались очень кстати, и они стали для нас необходимыми по мере того, как мы понимали, чего от нас в Китае ждут как от родителей не только китайские учителя, но и общество в целом.

Вскоре, когда Рэйни уже пошел в садик, я начала улавливать, что образование ребенка – это полная занятость по крайней мере для одного родителя. Через три месяца Рэйни в детсаду я познакомилась с одной пекинкой, которая во время китайского экономического бума резко бросила торговлю промышленным оборудованием. Продажа станков принесла ей богатство, но из-за работы она безвылазно сидела на всяких переговорах – по многу часов.

– Однажды мне пришлось выбрать: либо совещания с боссом, либо занятия с дочкой в школе, – сказала она. – Они совпадали по времени один в один. – Она в суматохе как-то раз проворонила и то и другое. – Школа, оказывается, куда жестче работы. Вот я и ушла. В «Сун Цин Лин» таких родителей любили.

– Мы не детей берем – мы берем родителей, – как-то раз заявила на родительском собрании директриса Чжан битком набитому залу кивавших чернявых голов. – Вчера я познакомилась с родительницей, которая купила две флейты. Одну – себе, чтобы репетировать вместе с дочерью. Такие родители мне нравятся.

Директрисе Чжан нравились родители читающие и отвечающие. В китайском образовании ведется обширная переписка: уведомления, напоминания, СМС, электронные депеши, письма и разрешения от родителей. Рядом с комнатой занятий Рэйни висел ряд досок с объявлениями, они ежедневно подогревали толки среди родителей и прародителей, толпившихся возле них в три слоя. Эти чудища каждое площадью пять квадратных футов я привыкла именовать «Махиной». Ключевыми на ней были еженедельное расписание, обеденное меню и творения воспитанников – например, пара десятков нарисованных павлинов, каждое перышко в хвосте – под строго определенным углом. Как раз с наставлениями Махины я и начала конфликтовать – с уведомлениями о всевозможных задачках для родителя и ребенка: работа на дом, книги для чтения, задания. Если указы родителям не возникали на Махине, их отправляли прямиком с ребенком, в папке на трех кольцах, куда учителя пристегивали разные бумажки и записки. Имелся и классный блог.

Самой докучливой оказалась родительская группа в WeChat, из-за которой я была безотлучно привязана к телефону сутками напролет. WeChat – мессенджер, в Китае более популярный, чем электронная почта. С помощью этого мобильного приложения учителя могли доносить до нас все свои приказы. А приказы эти так и сыпались. Например: