– Так в какой школе учится твой брат?
– Кехилас Толдот Аарон.
– Это где?
– Рамбам, 13. Но я не могу там показываться.
– А тебя никто и не просит.
Наутро я поздно встал и обнаружил на столе накрытый полотенцем завтрак и записку: Не ешь всухомятку.
Не ходи сам знаешь куда. Приходи к фонтану, парк Монтефиоре, 4 часа дня. Офира. Я вышел на балкон. Гверет Моргенталер живет в девятиэтажке с балконами. На каждом балконе торчит спутниковая тарелка, почти всюду детские велосипеды, кое-где сушится белье, на многих балконах цветы. На мой вкус, такого красивого балкона, как у гверет Моргенталер, ни у кого нет. Она развела тут настоящий Ган Эден[9]. Я сидел около кадки с апельсиновым деревом и гладил кота. Кота звали Аттикус. Когда я только появился у гверет Моргенталер, он не хотел меня признавать, шипел, плевался. А потом стал приходить в комнату, где я занимался, и ложиться под настольную лампу. Мне нужно было освоить программу средней школы меньше чем за год. В какие-то моменты голова наливалась свинцом, буквы разбегались из-под глаз. Обессиленный, я уползал на диван. Аттикус некоторое время смотрел на это безобразие, а потом стал ложиться ко мне на диван и подставлять пузо. Я чесал. Чесал и думал про незнакомого мне адвоката, который взял заведомо проигрышное дело потому, что не мог иначе. Судя по рассказам гверет Моргенталер, она хорошо его знала и очень уважала. Мне казалось немного странным, что она назвала в его честь кота.
К четырем часам я пошел в парк Монтефиоре. Я увидел их издалека – Моше-Довида и гверет Моргенталер. Моше-Довид шел медленно, будто боялся себя расплескать. Разве здоровый мальчик будет так ходить? Гверет Моргенталер была одета как наши женщины: всё глухо закрыто, черные чулки, туго повязанная косынка. Вместе с одеждой она переняла походку и осанку – мелко семенить и не поднимать глаз от земли. Но это все равно была она. Я бы узнал ее в любой толпе. Я всю жизнь буду называть ее «гверет Моргенталер». В тот момент, когда я назову ее по имени, упадет последний барьер и я просто брошусь ей на шею. А это вовсе ни к чему.
Моше-Довид узнал меня и побежал. Почти сразу стал задыхаться, но все-таки побежал. Гверет Моргенталер деликатно села с книжкой на другую скамейку. Моше-Довид смотрел на меня во все глаза. Форма с нашивками, ботинки, автомат, берет – все это было для него чудом, всё вместе и каждая вещь по отдельности. Мы разговаривали очень долго.
Через несколько дней гверет Моргенталер проводила меня до автобусной остановки. Я молчал, потому что знал: стоит мне открыть рот, и я попрошу её позаботиться о Моше-Довиде, не имея на это никакого права. Молчал так, что аж челюсти болели. Я закинул вещмешок в багажное отделение автобуса и, поднимаясь в салон, услышал:
– Служи спокойно. Ты же не одного его оставляешь.
С тех пор у нас наладилась регулярная переписка. Письма Моше-Довида гверет Моргенталер клала в конверт вместе со своими. Половина писем Моше-Довида была занята Ришей. Риша то, Риша се, Риша плохо видит, Риша хорошо поет. Из писем я понял, что встречалась гверет Моргенталер в основном с Ришей, чтобы не возбуждать лишних подозрений. Моше-Довид опекал ее так же, как я когда-то опекал его. Такая тесная дружба брата с сестрой у нас очень не приветствуется. Когда я был в возрасте Моше-Довида, я вообще на сестер внимания не обращал. Сам дурак, конечно. Но кое в чем мы все-таки были похожи. Я – жесткий, категоричный, злопамятный – и кроткий Моше-Довид, ни о ком в жизни ничего плохого не сказавший. Нам было абсолютно безразлично, как нас оценят. Моше-Довид хотел дружить с Ришей и не видел причины интересоваться, кто что на эту тему подумает и скажет.
Я служил на блокпосту Эрез[10]. Там каждый день что-нибудь происходило. Каждый день кто-нибудь пытался себя взорвать, рожал, падал с инфарктом, получал по морде. Правые активистки носили нам домашние блинчики и кофе в термосах. Левые активистки кричали в мегафон. За день у меня перед глазами проходили многие сотни людей, после такой вахты я готов был лечь хоть в могилу, лишь бы там было тихо. Но, находясь на службе, я не мог отключиться от происходящего. Не мог допустить, чтобы кто-нибудь заплатил за мою слабость собственной жизнью. Я действительно не пустил дальше блокпоста двух террористов и от каждого получил по ножевому ранению. Но это для меня было далеко не самым страшным. Большинство проходящих через блокпост не хотели никого убивать. Они хотели попасть из точки алеф в точку бет, а попадут они туда или нет, зависело от меня. Мужчины старше моего отца подходили по одному движению пальца и покорно стояли. Солидные отцы семейств за рулем новых машин заискивающе смотрели в глаза. В какой-то момент это стало мне нравиться, а дальше сделалось главным переживанием дня, самым острым и сильным. И тут я испугался. Испугался, что становлюсь похожим на отца, которому тоже нравилась власть над семьей и учениками. Я, всю жизнь проживший в ультраортодоксальном квартале, когда-то строго соблюдавший все, что от меня требовали, впервые в жизни взмолился Богу о том, чтобы Он не дал мне стать монстром. Взмолился о спасении собственной души. Меньше чем через месяц меня перевели в инженерный батальон.
Это было как нельзя кстати. Не только ради спасения души, но и по самым что ни на есть практическим причинам. Мне была нужна специальность. Стоя на блокпосту, специальность не получишь. В Израиле все мужчины умеют охранять, здесь этим даже кота не удивишь. А строитель – это другое дело. Я работал на разрушении подземных тоннелей, ведущих из Египта в Газу. Освоил бульдозер, экскаватор, строил стены, заливал бетоном замаскированные под колодцы выходы из тоннелей. Каждый раз, когда заливали колодец, пресса поднимала крик, что мы оставили гражданское население без воды. В девяти из десяти этих колодцев воды уже давно не было и в помине.
Я успокоился, стал нормально спать, чаще писать своим. Начал задумываться, как буду жить после демобилизации. Гверет Моргенталер писала, что готова предоставить мне мою бывшую комнату. Это было заманчиво, но я знал, что так не пойдет. Я заработаю себе на жилье сам. Буду, как могу, заботиться о Моше-Довиде и Рише. Вот примерно так.
На третьем году службы там, наверху, снова решили испытать меня на прочность. Сидя в кабине бронированного бульдозера «Катерпиллар», я расчищал намеченный участок. Думаю, нет нужды объяснять, почему бульдозер был бронирован. По мне уже стреляли и из пулемета, и из гранатомета, и он все выдерживал. Случалось, что в намеченном для разрушения доме находились сотни килограммов взрывчатки. Бульдозер выдерживал и это, а я отделывался несколькими синяками. На участке, который я в тот день расчищал, кучи мусора и обломков были выше машины раза в два. Густое облако пыли висело вокруг кабины, мотор работал на пределе. Я закончил смену, загнал бульдозер на стоянку и пошел в душ. Но до душа мне дойти не пришлось. Выяснилось, что командир срочно хочет меня видеть.
Одного взгляда на этот кабинет мне хватило, чтобы понять: случилось что-то плохое и обвинять будут меня. В кабинете, кроме командира, лейтенанта Дрори, сидели чин из военной прокуратуры и девушка из пресс-службы.
– Садись, Стамблер. Тяжелый у нас разговор будет.
Не переставая дымить сигаретой, Дрори рассказал мне, что на участке, который я сегодня расчищал, под развалинами нашли молодую американку и что она скончалась в палестинской больнице. Я молчал, пока Дрори прямо не спросил, есть ли мне что сказать.
– Я ее не видел. Это же оцепленная зона, там вообще людей быть не должно. Я видел только то, что мог видеть из кабины, а это немного. Неужели я похож на идиота, который станет убивать человека, когда в этом нет никакой необходимости? Что она вообще тут делала?
– Движение международной солидарности. Они приехали защищать палестинцев от оккупантов. Это от нас, если ты не понял. Ты же уже вроде не первый день служишь, Стамблер, а вопросы задаешь, как маленький.
