После Башмаков стало гораздо веселее.

«Ну что, постоял в просвете бытия и хватит», – пробубнил он себе под нос и решил отправиться переулками на улицу Вожирар. Сначала он хотел заглянуть в сорбонновскую столовую, но при воспоминании о котлетах с сырым не прожаренным фаршем желание отпало. Он завернул за угол и прошел на площадь Одеона, где располагалось известное питейное заведение.

Буффон устроился за уличным столиком, достал из сумки блокнот и взял свежую газету. Просмотрел ее от начала до конца, но не обнаружил ни одного сообщения о знаменательной дате. Заказав два стакана абсента, он поставил один перед собой, а другой напротив.

– Ну что, Винсент, за тебя! – сказал он тихо и проглотил горькое питье. Потом поменял местами стаканы и опрокинул второй, скорчив судорожную гримасу. Затем откинулся на спинку соломенного кресла и блаженно улыбнулся. Затерянные в бытийствующем прохожие проходили мимо, вверх ногами падая в доступное.

– Отчего же истину могут познать лишь лжецы? – вспомнил он загадку сегодняшнего дня. – Те, кто могут лгать, те знают как истину, так и неистину. То есть если истина есть абсурд, то те, кто лгут, а на самом деле прозрели истину, просто притворяются, что смысл существует.

Он заказал еще два стакана, открыл свой оранжевый блокнот и стал записывать разные мысли, приходившие в голову. Через некоторое время, подняв глаза, вдруг заметил на противоположной стороне площади нелепого господина в клетчатом пиджаке. Мало того что клетки на пиджаке были ярко-голубого и оранжевого цвета, и господин ехал на велосипеде с тремя огромными колесами, самое удивительное в нем было то, что в свободной руке он держал настоящий желтый подсолнух. Буффон протер глаза и изумленно уставился на господина. А тот пересек площадь, остановился неподалеку от кафе, слез с велосипеда, пристегнул его к поручню и пошел прямо на Буффона.

– Разрешите, – господин бесцеремонно подсел к столику. – Надеюсь, я не опоздал? – он протянул цветок.

– Откуда у вас подсолнух в это время года? – сказал опешивший Буффон.

– Меня зовут мсье Кочубей. Я знал, что вам понравится мой подарок.

– Не понял, – Буффон наклонился вперед.

– Да вы не волнуйтесь. Согласитесь, что, пожалуй, только мы двое в этом городе празднуем сегодня День Башмаков. Должен же у меня быть какой-нибудь опознавательный знак.

– Хм, – подозрительно хмыкнул Буффон. – Присоединяйтесь, – он кивнул на стакан.

– О, ля-ля, абсент! Как это невыносимо трогательно! – щурясь пропел Кочубей.

Они выпили по стакану. По правде говоря, Буффон не слишком обрадовался компаньону. Ему больше нравилось осознавать собственную оригинальность, находясь в гордом одиночестве. Хотя, впрочем, этот мсье с лукавым взглядом и недельной щетиной выглядел вполне душевно. Весь он был окружен ореолом дорогого аромата, из-под пиджака выбивался оранжевый галстук, штаны в оранжево-голубую полоску. Недолго думая Буффон заказал еще водки.

– Послушайте, а с чего вы взяли, будто я что-то отмечаю? Ведь у меня-то нет никаких опознавательных знаков, – пытаясь проанализировать ситуацию, поинтересовался Буффон.

– Да собственно об этом я и хотел с вами переговорить, – Кочубей почесал бороду. – Вы слышали что-нибудь про Дазайнеров?

– Дазайнеры? – Буффон поднял стакан и предложил чокнуться. После глотка отрицательно покачал головой.

– Так вот, вы один из них, – важно произнес Кочубей.

– А вы? – усмехнулся Буффон.

– «Ложной я назову всякую истину, при произнесении которой не слышится хохота», – процитировал Кочубей, демонстративно закатив глаза. – Ницше был мастером афоризмов, не так ли?

– Может, еще выпьем? – спросил озадаченный Буффон после паузы.

– Суть в том, – сказал деловито мсье Кочубей, подзывая официанта. – Два абсента, пожалуйста. Суть в том, что наш виновник торжества, как вы правильно заметили, неосторожно вторгся в устройство бытия. Ну и поскольку он сумел создать его гениальную копию, значит, оригинал был разложен на составляющие элементы. Соединить жизнь с прахом – вот что ему удалось. Соединять – разъединять, соединять – разъединять, соединять и снова разъединять – неплохое занятие для вечности, а?

Они еще выпили.

– В общем, занятие неплохое, только смысла опять никакого нет. Разве что занятие для него нашлось. Я ведь тоже только того и хочу, чтобы было какое-то занятие. Смысла не надо, все равно нет его. Но только бы не быть среди этих лжецов и псевдосчастливцев, – расчувствовался Буффон. – Пусть абсурд, но настоящий, реальный, подлинный!

Кочубей довольно откинулся на спинку кресла:

– Так, ну значит, мы договорились.

– О чем это? – не понял Буффон, жалея о своем горячем откровении, выплеснувшимся под влиянием абсента.

– О работе, конечно. Вообще-то я занимаюсь наймом. За вами пришлют, когда освободится вакансия.

– Какая вакансия? Я ни о чем не договаривался. Эх вы, а еще про Ван Гога мне толковали, – совершенно возмутился Буффон. – Не трогайте его своими меркантильными руками! А я-то уж решил! Купился! – он вскочил с кресла и бросился к выходу.

– Эй, вы забыли сумку, – крикнул ему вдогонку Кочубей, хохоча.

Буффону пришлось вернуться. Кочубей протянул ему сумку и, не отпуская лямку, хитро проговорил:

– А как вы относитесь к Малевичу? Он ведь тоже свои Башмаки нарисовал, только слишком уж они у него черные и квадратные получились. Не каждый там башмак-то разглядит.

– Отдайте, – дернул за лямку Буффон.

– Пожалуйста, – улыбнулся Кочубей. – Мне тут кое-что для вас передали.

– Ну что еще? – устало проговорил Буффон.

Кочубей достал из внутреннего кармана пиджака большой конверт, похожий на обложку виниловой пластинки, и протянул ее Буффону.

– До встречи! За вами пришлют, – он махнул рукой и пошел к велосипеду.

Буффон взглянул на обложку оранжевого цвета. На ней черными буквами было написано: «Редкие записи: сны Ван Гога, Хармса, Кафки и др.». И внизу мелким шрифтом: «В исполнении авторов».

– Бред какой-то, – проговорил Буффон. Он обернулся, но Кочубея уже не было видно. Он засунул пластинку в сумку и пошел к Люксембургскому саду, пройдя его насквозь, оказался на Сен-Мишель рядом с общежитием. Через черный ход он быстро поднялся в свою оранжевую мансарду, бросил на кровать сумку и бухнулся в кресло. В голове было мутно.

Через низкое полукруглое окно открывалась панорама сумеречного города: серые дома, темные крыши, черные шпили. Вдалеке еще ясно рисовалась на фоне сизого неба Эйфелева башня. Накрапывал дождь.

– Совершенно нереальный город, совершенно нереальная башня.

Он вспомнил, как в день приезда пошел пешком к башне. Дойдя уже ночью, он растянулся под ней на земле и долго глядел на уходящие к звездам индустриальные конструкции. Он решил лежать до тех пор, пока миф о Париже не растворится в реальности этой железяки. Тогда ему это почти удалось, но теперь он снова чувствовал, как башня начинает порождать иллюзии. Он встал, достал из сумки пластинку и аккуратно водрузил ее на старую вертушку, доставшуюся от прежнего жильца. Игла зашуршала по поверхности черного диска. Послышалась музыка, очень тихая и медленная, похоже, японская, тягучая и мягкая. Он уселся снова в кресло и закрыл глаза. Вдруг послышался легкий хрип и потрескивание, будто кто-то преодолевал завесу времени. Негромкий сиплый голос заговорил по-французски:

– Воздух пропитался влагой как плотная акварельная бумага. Тепло и пасмурно…

Дама со скрипом открыла облупившуюся дверь и отошла в сторону. Буффон с интересом смотрел в отверстие. Прошло несколько минут. И вдруг все услышали гул приближающихся голосов. Через какое-то время в дверной проем прошли, пропуская друг друга и оживленно беседуя, двое мужчин. Один из них – довольно плотный с густой короткой бородой и широким загорелым лицом, в холщовой военной куртке и белой морской кепке, с трубкой в зубах. Другой – молодой человек с элегантным шелковым галстуком на шее, поигрывающий золотой цепочкой часов. Буффон сразу узнал их по фотографиям из книг. Следом за ними вышел человек с юношеским задумчивым лицом и немного оттопыренными ушами. Он быстрыми шагами догнал впереди идущих и вклинился в их разговор: