– Вот интересно: люди всегда задают вопрос «зачем». Неужели так неестественно жить в состоянии абсурда? Мы ведь тоже здесь абсурдны.
– А что, вам разве не объяснили, зачем мы здесь? – удивилась Дама.
– Вот-вот. Об этом я и говорю. Вы тоже хотели узнать «зачем». И так всегда: какое-нибудь нелепое объяснение вас удовлетворяет. Правда, на короткое время. А потом снова: «зачем?», если вы, конечно, из этих – из Дазайнеров.
Вдруг зазвонил телефон. Дама подошла к дереву и сняла трубку со старинного телефонного аппарата медно-зеленого цвета.
– Проход в десять ноль-ноль, ясно, – сказала Дама и повесила трубку на высокий рычаг. – Слышали? Сегодня выходной.
Она потянулась и вернулась в кресло. Пинкертон неподалеку пускал сизые кольца.
She lives on Love street, 1999. Бумага, тушь
– Наука и религия все время хотят нас убедить в том, что мир – это не абсурд. Выстраивают какие-то концепции, теории мироздания, мифы о смысле жизни. А почему бы не открыть простую истину о том, что все есть полный бред и вопрос «зачем» не имеет ответа. Вот, скажем, человек рисует горшок, яблоки или дерево, другого человека – совершенно очевидно, что при этом он не спрашивает себя «зачем», а потом он возьмет и напишет рассказ, и будет абсолютно счастлив, потому что снова не нужно спрашивать «зачем». Ну а если представить, что все эти нарисованные им герои вдруг начнут жить своей жизнью и непрерывно спрашивать своего горе-создателя: зачем ты нас нарисовал? И что он им скажет, что искусство существует ради искусства или что-нибудь в этом духе? Да, так он им и скажет, а потому что больше нечего сказать. Потом он их тоже научит творить, они начнут создавать своих героев, и так до бесконечности. Ну, разве же это не абсурд? И разве же это не истина, до которой все хотят докопаться? «Ложной я назову всякую истину, при произнесении которой не слышится хохота».
Дама смотрела на Буффона задумчиво.
– Я думаю, это единственно возможное объяснение. Или вот еще одно абсурдное существо, – Буффон кивнул в сторону Индейца. – Человек в гармонии с миром и с собой – так кажется, это называется. Интересно, человек ли это вообще. Если он в гармонии, значит, он часть чего-то большого, он внедрен туда, как шестеренка в огромный механизм. «Ах, как здорово! Он нашел свое место», – восклицают все. Только чем же он лучше животного, или дерева, или того телефона? Вы скажете, он пребывает в другом мире, он выше материального и прочую эзотерическую чепуху. Так зачем же он находится в другом мире, ответьте мне, будьте добры, если живет-то он в этом?
Пинкертон посмотрел в его сторону. Буффон подумал, что в глазах Индейца было что-то похожее на взгляд собаки: странное ощущение безусловной любви и насмешки одновременно.
– Мне кажется, вам необходимо поговорить с мсье Кочубеем, – вышла из оцепенения Дама.
– А кто этот мсье Кочубей? Первый раз я встретил его еще там, в повседневности. Я удивился, как такой солидный мужчина мог взгромоздиться на трехколесный велосипед. Надеюсь, он не в обиде на меня за то, что в прошлый приход я отказался с ним разговаривать, просто было не до того.
– А я ничего о нем не знаю, впрочем, как и обо всех здесь присутствующих. Уже целую вечность я наливаю ему кофе и разглядываю его клетчатый пиджак.
– Разве в кофе есть что-то романтическое? – подмигнул Буффон. – И что все пьют этот кофе?.. А действительно, что еще пить? – добавил он, подумав.
– Десять ноль-ноль, – сказала Дама, глядя на большие часы, прикрепленные к дереву.
– Бом-бом, – ответил маятник.
– Так, ну и кто на сей раз к нам пожалует? – поднялась Дама и направилась к обшарпанной двери, торчавшей посреди пустыни без какого-либо помещения за ней.
* * *
«…Ныне принадлежит черни… Мы нашли счастье – говорят последние из людей… Кто не может лгать, не знает, что такое истина…» – он шел по бульвару Сен-Мишель мимо Люксембургского сада и перелистывал свой блокнот оранжевого цвета… – Падшесть – затерянность в бытийствующем… Вот это лучше. Интуитивная малопонятная поэтика. И все же немецкая иррациональность плохо вписывается в этот чувственный французский импрессионизм», – подумал он, засовывая блокнот в тряпичную сумку, висевшую на боку.
– Escuse moi, common on peut chercher le Pantheon?[1] – обратились к нему две крошечные китаянки с рюкзаками.
– Allez tous droit et tournez a droit[2], – объяснил он и сам тоже свернул на оживленную улицу Суфло. Ему хотелось выйти к реке со стороны Бернардинов, чтобы увидеть южную часть собора, полюбоваться, как готический монстр плывет по бурым волнам Сены, выбросив с бортов апсиды белесые весла стрельчатых арок. Он купил на углу маслянистый креп, фаршированный сыром и зеленью, и торопливо углубился в узкие тихие улочки, укрываясь от шумного бульвара, и, вскоре, перейдя широкий Сен-Жермен, оказался между набережными Монтебелло и Турнель. На Монтебелло, как всегда, торговали букинистическими раритетами и гравюрами, а прямо над ними громоздился корабль Нотр-Дама со своими неуклюжими лопастями, сегодня в пасмурную погоду больше похожими на реберные кости огромного скелета доисторического динозавра. Дождь был настолько мелким, что капли практически висели в воздухе. Сквозь них очертания мифического города расплывались и становились разноцветными пятнами, неудивительно, что Моне здесь изобрел новый метод живописи. А может быть, это был вовсе не дождь, просто слезились глаза, поскольку организм еще пребывал на грани сна и реальности.
«Маловато желтого цвета для такого дня», – подумал он.
Дело в том, что с прошлого года Буффон отмечал 30 марта как особый праздник. В этот день родился человек, вздумавший безрассудно высвечивать истину бытия через Башмаки, от чего, по всей видимости, и погибший. Сегодня с утра ему пришла в голову мысль поискать на Монтебелло что-нибудь вроде письма Винсента к брату или кусок его соломенной шляпы: мало ли что может оказаться в коллекции барахольщиков. Искать в Париже в это время года настоящие подсолнухи было бесполезно, но заказать в каком-нибудь уличном кафе абсент не представляло никакой сложности. Таким образом, план праздника наметился сам собой: сначала книжные развалы, потом музей Д'Орсэ – сразу на третий этаж, поглядеть на Башмаки, а дальше полынная водка со всеми ее непредсказуемыми последствиями.
Буффон разглядывал гравюры и акварели в пыльных фолиантах, пытаясь найти лоскуток экспрессионистического холста застенчивого безумца, но натыкался лишь на средневековые вензеля и выцветшую латиницу на пожелтевших страницах. Были еще разукрашенные фотографии в стиле модерн начала прошлого века, перечень химических элементов из какого-то рецепта 1897 года, и даже счет, выписанный Сезанну за приобретение масляных красок на улице Сен Жак.
«Забавно было бы обнаружить здесь черновик текста „The End, например. Раз уж Джим обосновался на Пэр-Лашез среди литературных достояний нации, почему бы не торговать здесь его поэзией наряду со всеми остальными артефактами», – усмехнулся Буффон.
Так и не найдя ничего подходящего к случаю, он отправился вдоль Сены в направлении набережной Д'Орсэ. Этот берег, описанный столько раз великими писателями, странным образом волновал и его. Будто дух Гюго, Хемингуэя, Сартра, Кортасара и даже этого чудного Миллера не мог выветриться с мостовых и парапетов. Под мостами скрывались все те же клошары, лодки и баркасы теснились у берега, на стульях, обращенных к реке как к главной сцене действий, сидели вечные посетители. Он прошел место, где остров Ситэ заканчивался острым щучьим носом, и подумал:
«Одного тошнило от реальности, другой бродил неприкаянный, мечтая о своей Аргентине, третий никак не мог отвлечься от физиологии, четвертый обратился в иллюзию о непрерывном празднике, а что я? Все никак не выберусь из повседневности! Когда же настанет для меня реальность? Что-то пока не тошнит. И при чем тут слон?» – поглядел он на скульптуру перед входом в музей и вошел.
