какие либо аффекты -

– это ведет лишь к новому аффекту,

как безнадёжная война.

Не надо показывать свой бледнеющий талант,

как русское немое кино,

ибо эпоха прошла.

Скорость.

Путь вместе в бездну забавы,

Всё же, есть некий маршрут.

В туалете электрички,

В сетчатых колготках испражнялись альвы.

А снаружи, ладья из облаков

борется с ветрами в небе.

Я уверен нам сегодня повезло,

В головушке склонившейся, лишь небель.

Тем временем,

Мой бритоголовый товарищ,

С по-детски впечатлённым лицом,

Читает, подаренный мной, томик Рембо.

Волосатые ноздри просят чего-то,

Как прибудем,

Заберём чашу с мёдом

Нагреем в котле, подышим над ним,

Не замечая, в нём прорицания Вёльвы,

Ни песка, ни моря, ни земли и небосвода.

О чём не расскажешь ни девам, ни жёнам.

После ритуала полегчает немного,

Фотоплёнка «Коника», крокодилы, димедролы,

Собираем рассыпанный розовый порох

Пока электричка набирает скорость.

Бластомикоз.

Вера в возвращение духа,

Как странная лихорадка -

– держится долго, с температурой.

От этой веры трудно излечиться,

Подобно микозу на гениталиях,

Выглядящих, как Рим в период упадка.

Вера в критический момент,

Она древнее, чем консульство

Диплодока и ихтиозавра.

Пока есть вера – чистый гуманизм существует.

Снаружи она покроет тебя пустулами,

А внутри останется зудящими ульями.

Можно беспрепятственно ею наслаждаться,

Не обращая внимание на боль в суставах,

От тяжести,

Как человек под железнодорожным составом.

Мескалин.

За полярным кругом, небо в лиловой дымке,

Производит пышных зрелищ впечатление.

И созерцание кактуса-зеваки. Он уставился в меня -

– а я в него.

Как мексиканский крестьянин,

Следящий за акром леса, что вскоре спалят -

– в квадрате местных округов.

А у кактуса иголочки статичны -

время не даёт ему показать цветов.

Наблюдаю со снобским восхищением

Словно за фресками из папского дворца.

Вот уж я и на коленях,

Вот уже и исчезает Старый Мир.

На коленях в поисках глубин щелей у пола?

Или потому что к горлу подступает мескалин.

Спиноза.

Беру в руки затупевшую шаветку,

А эвкалипт из мыла прорвет весь кислород.

Я вроде прихожу к ответу, понимаю,

Что конечный ум не может ничего понять.

И, что любая субстанция бесконечна,

И она не может быть причиной жизни для другой.

Эвкалипт по комнате развеясь,

Вряд ли этого поймёт.

Дрожащими руками сотрясая,

Расставлю по порядку весь парфюм.

Смысла нет, зато, попутно забываю,

Что если в оконце глянуть – солнца всё ещё не будет.

Мда, ночью его так не хватает.

Увидеть темноты не желая -

– Закрою занавески,

Сделав вид, что это я так захотел.

Ответы.

Где-то в промзоне,

В столовой

Или в лесополосе,

Насладиться вкусом соли

Или крови.

Агрегат явлений априорных,

Явится, падающим ведром с краской,

И сломает позвоночник.

А ответы

На вопросы о трансцендентальной диалектике

Останутся молчать навсегда,

Как младенец старой лесбиянки,

Которая с рождения скармливала ему нейролептики.

Язык.

На дне ядовитой бутылки,

У самого хрупкого дна,

Я нашёл свой язык-узелок.

Вместе с ним и словесный,

представлений, рисунков,

Логических атомов, атомарных предложений,

алгебраических формул.

И кризис поэзии, говорим о котором -

– в состоянии кризиса,

ожидая моментальных озарений.

Мой язык – символ символов,

он совершенен.

Даже если в нём не останется слов,

мой язык – меня не оставит.

Мой язык – это логика правил.

Метамодерн.

Я муквы беняю и се нтесняюсь

Или менвы букняю или буквы меняю

И как это правильно делать я знаю.

А как относиться к такому приёму?

Важнейшую позицию здесь занимает

Грамматика или звучание?

Я посмотрел и заметил, что это ражнее, вем чифма,

Да-да важнее, чем рифма

Или рифмее, чем важно.

Знаете, сначала и я всё к шутке стремился,

Но когда изменение букв или путаница слогов,

Буквенение изм, сутаница плогов становятся

Серьезней серьезных поэм,

То обзывается это-метамодерн.

Советчик.

Водой с ураном небо сыпет –

Облучиться и промокнуть. Не хотелось бы.

Ещё и в хлипеньком рюкзачке –

Вино течёт. Оно в коробке. И кричит мне – Ты опробуй!

Пока капли не прожгли!

Но вино кричать не может, прошу, лучше помолчи.

Не хочу я думать, кто там прячясь,

В одеянье красном сладком

Раздаёт советы мне,

Кто живёт в вина коробке –

Хороший, гадкий,

Герой или существо сомнений, талант,

Бездарности смешок.

Ведь вино кричать не может!

Ты умолкни, мне важнее всех забот

Тебя спрятать, чтобы капли не прожгли.

Искупление.

И что за паскудство?

Блюет и пальцы в глотку поглубже,

Чтоб гланды царапать, и с кровью все вышло,

Вся эта гадость.

Искупления ждать не любому под силу,

Так что, вдохнув свои же миазмы,

Опустил руки в то, что исторгнул,

Умылся и завыл от оргазма.

РАССКАЗЫ.

38 часов.

Комната общежития, по бокам на своих кроватях напротив друг друга сидят двое парней, ведущие диалог − это Хесус и Рома. Их третий товарищ-сожитель по имени Лёха тем временем на кухне стоит у плиты и жарит рыбу.

Рома нервно трёт правой рукой коленку, параллельно с этим левой протирает, слегка загноившиеся глаза, так как только проснулся. Хесус, в более бодром состоянии что-то тараторит и чешет голову, с длинных до плеч волос белыми хлопьями сыпется перхоть ему на трусы в область паха.

Он взволнованно обращается к Роме:

−Я держусь уже месяц, мне кажется после такого застоя у меня крыша съедет.

После этого он с хлопком бьёт себя по бёдрам, резко встаёт и начинает одеваться, а Рома одновременно и безразлично, и заинтересованно пытается поддержать беседу.

−Это действительно ненормально, зачем сдерживаться целый месяц? Хер знает на кого или на что это выльется. Какие-то ебучие маньячные наклонности, я сутки не кормил коника, уже не очень себя чувствую. Ладно, пора разгрузиться, а то опять весь день занят буду.

−Так или иначе, я не хочу опаздывать на пары, извини, что не смогу организовать с тобой дроч-дуэт. − отвечает Хесус и покидает комнату.

Рома берёт в руки телефон, ложится в постель, по пояс закрываясь одеялом. Лёха как раз дожаривает рыбу, и улыбаясь, со сковородкой в руке, заходит в комнату, понимает, что перед ним, мастурбирующий под одеялом сосед, в ярости берёт всей пятернёй только что пожаренную рыбу, со всей силы запускает Роме в лицо, но тот успевает увернуться. Обмасленная, обжаренная в муке рыба впечатывается в стену и разлетается в труху. И, естественно, она была еще горячая. Из-за кипятка, «неприятно впечатлённый» Лёшенька, роняет сковородку, и тряся ошпаренной рукой, до головной боли оглушительно орет.