Нехитрая гостиничная обстановка, довольно уютно, если не считать второй, задвинутой к стене «нежилой» койки с голым матрацем. Но именно эта мешающая и незастеленная кровать всегда успокаивала: значит, действительно никого не подселили, никто не будет мешать, стеснять, и не надо будет с деланным интересом поддерживать беседу с очередной любопытной командированной особой.

Уже автоматическим движением руки Альбина заперла дверь, быстро переоделась в халатик, достала из двойной рамы окна ужин – кефир, сок, сто граммов нарезанного сыра, кабачковую икру, а из тумбочки хлеб, аккуратно завернутый в чистое вафельное полотенце. Здесь же, рядом с тумбочкой и столиком – раковина, умывальник…

Неторопливо ужинает.

В тишине откуда-то издалека наплывает знакомая, но не сразу узнаваемая мелодия «Турецкого марша» Моцарта. Наплывает повторяющимися, но разными по окраске кусками и в каком-то другом, чужом для этого марша ритме. Но это не губит мелодию, а, напротив, основной мотив очень ярко, искристо переливается в разных регистрах фортепиано.

Альбина неподвижно сидит за столом. Вдруг резким движением отодвигает ужин, и с этим движением прерывается музыка. Альбина достает из тумбочки стопку нотной бумаги и, на минуту задумавшись, начинает быстро писать нотные знаки. Усталое лицо ее преображается, на нем интерес какой-то тайной азартной игры. Слегка прикусив нижнюю губу и отстукивая ритм правой ногой, она пишет, изредка взглядывая в темное вечернее окно. Это окно смотрит со второго этажа в парк, скорее похожий на смешанный кленово-осиново-сосновый подлесок – забросанный листвой и заросший кустарником одичавшей малины.

Стук в дверь, но Альбина не слышит, пишет. Но вот стучат сильнее, она почти вздрагивает и говорит механически:

– А? Да, войдите.

В дверь тыркаются снаружи, потом произносят:

– У вас закрыто.

Альбина подхватывается, идет к двери, отпирает. Первым появляется увесистый чемодан, за ним девушка с тяжелой дорожной сумкой.

– Здравствуйте. Извините, меня к вам поселяют, – говорит она с едва уловимым украинским акцентом – «и» произносит почти как «ы», а «е» – как «э». Оглядевшись, она волочит к пустой койке тяжелую сумку, потом возвращается к двери за чемоданом и тащит его к кровати. – Дежурная сказала, что вы в музыкальной школе. Так я так обрадовалась!

В пыльных туфельках, потертых джинсах и добротной куртке, она подтаскивает чемодан и устало садится на койку.

– Фу-у!.. Итак, она звалась Ларисой. Она – это я, значит. Я к вам в школу приехала работать. Фоно и концертмейстерство. Окончила Одесское училище. А вы?

Альбина, мысленно прощаясь с привычным и милым душе одиночеством, покорно закрыла дверь, прошла на свое место, села и только после этого спросила:

– По направлению?

– Нет. Я сама. – Лариса стала распаковывать сумку.

– Сама?! Сюда – из Одессы? – изумилась Альбина.

– А мне в Управлении культуры посоветовали. – Круглолицая, с длинными прямыми волосами, туго перехваченными на затылке резиночкой, Лариса уже энергично вытаскивала из сумки тапочки-домашники, халат, бигуди.

– Послушай, – подошла к ней Альбина. – Подожди. Если ты сама приехала, то… Пока тебя никто не видел – поезжай отсюда, а? – Она произнесла это как можно мягче, даже старательно мягко, но Лариса все равно сердито сдвинула брови, насупилась, посмотрела враждебно и выжидающе.

– Да нет, ты не думай… – сказала Альбина. – Просто тоска здесь. Что тебе здесь делать? Женихов нет, городок крохотный, скука, дыра. До Москвы четыре часа электричкой.

– А вы почему тут? – замкнувшись и исподлобья говорит Лариса.

– Я? – Альбина улыбнулась чуть печально и отошла со вздохом. – Я тоже каждый вечер думаю, идти завтра в школу или… Просто мне сначала никто не сказал.

Но Лариса молча, с демонстративной твердостью принимается распаковывать сумку, водружает на тумбочку какой-то лосьон, зеркальце и прочие нехитрые предметы женской косметики. А в тумбочку, на полочку – пижаму, стопочку трусиков, чулки. И, будто еще не удовлетворясь этой демонстрацией, говорит с чуть ироничной улыбкой и неловким жестом:

– А кто же будет это?.. Ну, сеять разумное, доброе?

И смотрит Альбине прямо в глаза.

– А-а!.. – понимающе протягивает Альбина и собирает исписанную нотную бумагу, прячет в тумбочку. – Ну-ну… Может, у тебя еще и какая-нибудь новая программа есть? Как учить детей музыке – революция какая-нибудь, а?

Но Лариса молчит, отворачивается.

Печально поглядев на нее и снисходительно вздохнув, Альбина выходит из номера, а вернувшись, сообщает с порога:

– Значит, постель сегодня уже не достать, кладовщица ушла. Будешь спать без подушки, ничего, даже полезней для фигуры. А простыню я тебе дам. – Она достала из шкафа простыню, протянула Ларисе.

Но та отказалась:

– Не надо.

– Ну ладно еще! Бери.

– Не надо, у меня есть.

– Что у тебя есть?!

– Постельное белье. – Лариса щелкнула замками своего чемодана, открыла крышку, достала аккуратно сложенную стопку чистого постельного белья – веселого, батистового, в мелких ярких цветочках и зверюшках, совсем как детское. – Мне мама дала с собой.

И принялась заправлять койку.

Альбина, удивленно сев посреди комнаты верхом на стуле и уперев в кулак подбородок, молча наблюдает за ней. Потом говорит:

– И от такой мамы ты уехала?

– Я хочу сама. Сама, понимаете? – резко повернулась Лариса.

– Понимаю, – грустно произнесла Альбина – Может, ты и ужин привезла с собой, и кормить тебя не надо?

– Я бы чаю выпила, – призналась Лариса. – Если можно.

– Ну, слава Богу. – Альбина поднялась, включила электрический чайник и вновь стала вытаскивать из двойной рамы сыр, масло, полбутылки кефира. И вдруг замерла. В стекле она увидела Ларису. Та, сидя на своей койке, уже клевала что-то вилкой из стеклянной банки. Альбина подошла к ней, попробовала разглядеть этикетку.

– Что ты жуешь?

– Да это свекла! – отмахнулась Лариса и сказала с отвращением: – Если я не пожую это на ночь, то… это… мучаюсь потом желудком. А как вас зовут?

…Выдавив из тюбика бело-розовый шнурок крема, Альбина густо мажет лицо и видит в зеркальце Ларису. Та уже пьет чай и с аппетитом поедает бутерброды с сыром и кабачковой икрой.

– Я не настолько старше, чтобы ты мне «выкала», – говорит Альбина. – Можешь на «ты». Тебе сколько – двадцать?

– Угу, – с полным ртом подтверждает Лариса.

– А мне двадцать шесть. Ничего, еще можно на «ты».

Потом, уже лежа в постели и легко, в одно касание притирая пальцами кремовую маску, Альбина краем глаза наблюдает, как укладывается Лариса.

Полногрудая, в домашнем халатике, Лариса развесила в шкафу пару своих платьев, убрала остатки ужина, быстренько переоделась в ночную пижаму и, уже гася свет, спросила:

– Ванны здесь нет, конечно?

– У-у, – отрицательно хмыкнула Альбина, не разжимая губ.

– Я гашу?

– Угу.

Лариса погасила свет и юркнула в постель. Молчание.

Вдруг, быстро приподнявшись на локте, в темноте, Лариса выпаливает в сторону лежащей у окна Альбины:

– А вообще у меня есть программа, да! Потому что все с самого начала неверно. И играть неверно, и петь.

Легла. И, лежа без подушки, уже спокойно продолжила:

– А надо начинать с физического развития пальцев. Тренировать надо пальцы – на столе, на доске. Чтобы было чем играть.

– На столе?! – изумилась Альбина и, спохватившись, проговорила, стараясь не разжимать губ: – Ну, тогда тебе будет легко. Стол – не проблема. Вот инструмент, хорошо настроенный…

– А что – настройщика нет?

– Здесь?! Ездил один из Москвы, пока Ленку не увез. Теперь сидим. Впрочем, тебе сначала таких учеников набросают – с ними только на столе и играть.

– А таких вообще не надо принимать!

– Угу. Мы тут одну отчислили по непригодности – до сих пор от мамаши покоя нет. Ну что, спим?

– Спим, – соглашается Лариса, но тут же продолжает: – А с пением что? Надо сначала научить детей правильно дышать, а потом уже – рот раскрывать. Тут вообще вокальная революция нужна!