Соня открыла почти тотчас, она была в халате, но гладко причесана, и глаза не были заспаны – она ждала его.

Они стояли в дверях и молча смотрели друг другу в глаза.

Да им и не нужно было слов.

Горячая вода тугой струей била в переполненную пеной ванну. Мурат сидел в воде и пене, зажмурив глаза от мыла. Соня, закатав до локтей рукава халата, мыла ему голову. Темные ручейки грязной воды стекали с его головы и исчезали в пене.

– Щиплет, Сонь! – умоляюще говорил Мурат. – Жжет!

– Тихо, соседи спят… – Она полила ему голову из душа. – Терпи.

Потом губкой стала тереть ему плечи, спину.

– Щекотно, Сонька!

– Сиди смирно! Маленький ты, что ли?

– Ага, – сказал он. – Конечно, маленький. Ты сама говорила.

И он с улыбкой повернул к ней голову, посмотрел ей в глаза.

Но она хозяйски отвернула его голову от себя, продолжала мыть его и тереть. Можно было подумать, что она купает сейчас не мужа своего, а ребенка.

Под мышкой у Мурата был рубец. Соня осторожно обвела вокруг него губкой.

– Это ты тогда? С поезда? Ты ведь мог насмерть убиться, глупый…

– Вот еще! – сказал он. – И вообще ничего не было, стал бы я из-за тебя под поезд кидаться! Нужно очень!

Соня улыбнулась и наклонилась над ванной, мягко прикоснулась губами к этому шраму.

– Ой! – как от щекотки вздрогнул Мурат и вдруг, схватив Соньку обеими руками, опрокинул ее – всю – в ванну.

Сонька испуганно взвизгнула, пена и брызги разлетелись в стороны.

Сейчас они живут в Алуните – молодом городе в сорока километрах от нашей родной Бондарной улицы. Этот город моложе и Сони, и Мурата и чуть старше их трехлетнего сына Тимура.

Вчера я получил от Сони и Мурата очередное письмо с очередным фото своего племянника Тимура. Я не стал бы рассказывать вам содержание этого письма, ведь история Мурата и Сони закончилась, – если бы в письме не было одной любопытной детали.

Как всегда, по субботам и воскресеньям к Мурату и Соне приезжают родители Мурата – дедушка и бабушка Тимура.

Но в прошлое воскресенье бабушка поехала в Алунит одна, отец Мурата по каким-то делам остался в городе.

С пустой кошелкой бабушка прошла по тихой улице имени русско-украинского писателя Гоголя, свернула на Красноармейскую и миновала нашу Бондарную улицу, где по-прежнему черные кирщики варили кир, но почему-то уже никто не играл в футбол.

А через час бабушка сошла с автобуса в Алуните, и тяжелая кошелка с зеленью и фруктами оттягивала ей руку, как когда-то оттягивала руку нашей маме. Сойдя с автобуса, бабушка пересекла Октябрьскую площадь, полную молодыми загорелыми лицами и детскими колясками. Из-за тяжести своей кошелки бабушка двигалась медленно, успевая вглядеться в лица этой молодежи. Молодые отцы самых разных национальностей – азербайджанцы, русские, грузины, лезгины, украинцы, армяне, татары, латыши катили ей навстречу коляски с детьми, гуляли компаниями и под руку со своими невестами и девушками – латышками, татарками, азербайджанками, русскими. Бабушка переждала троллейбус, свернула на улицу Ленина и углубилась в зеленые и просторные дворы пятиэтажных домов.

А в это время где-то поодаль от бабушки, во дворе нового дома под распахнутыми окнами чьих-то квартир три малыша в возрасте от трех до пяти лет неумело пробовали играть в футбол. Один из них – трехлетний Тимур – неловко поддел ногой разноцветный мяч и угодил им в открытое на первом этаже окно.

В окне появилась светловолосая шестилетняя девочка.

– Хулиганы, – сказала она малышам совсем по-взрослому.

– Кинь мячик, – попросили ее малыши.

– Не-а, – сказала девочка и ушла от окна.

Малыши подтащили к ее окну какой-то ящик, Тимур взобрался на него и попробовал дотянуться до подоконника.

И именно в этот момент во двор вошла бабушка.

Ни слова не говоря, бросив кошелку, она побежала к своему внуку.

И зеленый двор огласился ревом малыша.

На третьем этаже в окне своей квартиры появились обеспокоенные Мурат и Соня. Руки у Сони были в тесте, Мурат брился.

То, что они увидели внизу, заставило их улыбнуться и посмотреть друг на друга.

Там, внизу, под чьим-то окном стоял на ящике Тимур, ручонки его держались за подоконник этого окна, а бабушка, мать Мурата, шлепала своего внука по мягкому месту.

В окно, за которое держался Тимур, выглянула светловолосая шестилетняя девочка и назидательно сказала Тимуру.

– Ага, получил?!

Впрочем, это маленькое событие – из ряда тех историй, которые рассказывают родители о своих маленьких детях своим друзьям и знакомым. А для всех остальных это уже, наверно, не так интересно…

Москва, 1972 г.

Дом этот – бревенчатый, двухэтажный, старый – стоит в конце неширокой улицы, в маленьком городке, уютно расположившемся на 127-м километре от Москвы.

И если в осеннюю пору, не останавливая медленного шага, идти по этой улице, чуть запрокинув голову назад, – навстречу взгляду плывет золотисто-багровая и желто-зеленая, чуть шевелимая ветром листва.

Приближаясь по этому лиственному коридору к дому, наш слух все явственнее улавливает знакомый, но постоянно сбивающийся и путающийся мотив. «Турецкий марш» Моцарта.

Смешиваясь и натыкаясь друг на друга, звуки и музыкальные фразы опускаются на роскошную осеннюю листву, успокаиваются и растворяются в ней, а следом за ними из-под чьей-то неверной и неумелой руки слетают новые клочки марша и ведут нас к высокому выскобленному крыльцу и темной двери с двумя табличками: «Детская музыкальная школа» и «Вечерняя музыкальная школа». Если бы не эти таблички, можно подумать, что перед нами «Памятник, охраняемый…», – так коричнево-темны стены этого дома, так узорчато-ветхи наличники. Но ока-леченный, в страдальческом исполнении Моцарт уводит нас дальше, за дверь, на второй этаж, в маленький класс, где под портретом Бетховена стоит новенькое пианино «Украина». Идеальной, еще без единой царапины полировкой оно как бы бросает тут вызов двум стареньким стульям с потертой обивкой и видавшему виды шкафу, доверху забитому нотами.

За инструментом сидит Люба Перова. Она в том возрасте, когда даже с помощью прически, одежды и косметики нельзя скрыть свои неполные пятнадцать лет. Глядя в ноты, она мучительно пытается играть без остановок и украдкой поглядывает в конец клавиатуры, где лежат ручные часики.

Справа от Перовой, вечерницы, ученицы четвертого класса, сидит Альбина Петровна. Всем своим видом выказывая стоическое терпение, она оглядывает Перову с ног до головы – и эту короткую, надетую явно не к месту юбку, которую Люба то и дело безуспешно оттягивает левой рукой к коленям, и блузку мужского покроя, эффектно облегающую грудь и талию, и темные волосы, разбросанные по плечам, и накрашенные ресницы, из-под которых то и дело мечется взгляд от нот к часикам, и ухоженные ногти, на которые еще не ложился лак. Сдерживая раздражение, Альбина Петровна привычным движением поправляет свою короткую челку на лбу и отходит к окну. Так, стоя спиной к классу, она продолжает слушать Любу и видит внизу во дворе уборщицу тетю Машу. С ведром и шваброй в руках Маша разговаривает с незнакомой молодой женщиной в линялом оранжевом плаще. Женщина просит о чем-то, но тетя Маша отрицательно качает головой и уходит в школу.

…Немного успокоившись, Альбина Петровна усаживается рядом с Любой, по-прежнему ковыряющей марш.

– Пора уже слышать фразами. – Она старается говорить спокойно и одновременно проигрывает правой рукой кусочек марша. Потом кладет свою ладонь на Любину кисть и пытается ее пальцами провести музыкальную фразу. – Не хлопай. Вместе с клавишами опускай и поднимай пальцы. Не рви звук. Попробуй отсюда.