– Кстати, о школе, Уилл. Да?

– Мое перо наготове. Пожертвуешь ли ты что-нибудь заведению, которое заложило основы твоего образования?

О ней ни слова.

– Я просто так спросил. Ведь это же Кингс Скул. Может, учредишь стипендию одаренному ребенку?

Ни гроша.

– Знаешь, учителям не так уж много платят.

В Кингс Скул, что располагалась за часовней, преобладали растлители протестантов, специально для этого нанятые католической городской управой. Я пошел в школу пяти лет от роду. Я вставал в пять утра и тащился на Черч-стрит. На дорогу у меня уходило каких-нибудь две минуты, но даже улитке вечность показалась бы не столь долгой, так мне хотелось отдалить нежелательную минуту. Я начал обучение под зорким взглядом дядьки Хиггса, с которым я выучил алфавит и покаянные псалмы, был посвящен в тайны письма, чтения из хрестоматии и катехизиса и научился считать. Моя азбука болталась на веревочке у меня на шее, но веревка была слишком длинной, и всю дорогу до школы букварь бил меня по коленям. Летом в защищенном от солнца здании школы было прохладно, а зимой там стояла лютая стужа.

– Боже мой, как хорошо я это помню!

Пять холодных часов в день мы дули на пальцы и ежились, пытаясь согреть пустые животы. На большой перемене пятнадцать минут отводилось на завтрак, который мы проглатывали за пятнадцать секунд, а потом долго ждали обеда – дрянного мяса с грубым черным хлебом, которые мы запивали кислым элем.

– Помню, помню!

Зато в пище для ума недостатка не было. «Scriptum est: non in solo pane vivit homo»[36], – декламировал Хиггс. Мы бы с удовольствием согласились поглощать поменьше знаний и побольше хлеба и хоть чуточку согреться. Когда мне говорят об аде, я представляю не море огня, а класс в Кинге Скул, который обогревался исключительно телами маленьких мальчиков и жалкими облачками их дыхания.

– Те дни, казалось, длились вечно.

Сначала я сидел между учителем и его помощником, боясь пошевелить заиндевелыми клюшками, в которые превратились мои ноги.

– Сиди смирно и не шаркай ногами, негодный мальчишка! – орал Хиггс. Боже, я не мог бы сдвинуть их с места, даже если бы очень сильно постарался. Через час занятий я уже не чувствовал ног, а после уроков я по полчаса носился туда-сюда по улице, чтобы пальцы ног оттаяли и просто чтобы согреться. На Черч-стрит меня учили многим предметам, но самым главным был урок выносливости. К десяти годам я уже стал стоиком. И все же главная угроза была не ногам и не задницам, главная опасность была – затвердение мозгов. Мы выходили из школы напичканные знаниями и без единой мысли в набитых до отказа головах. В моде было почитание авторитетных мнений, общепринятой морали и вороха фактов, не подлежащих сомнению. Но если начать с твердых знаний, то можно закончить наготой сомнений, а нагота сомнений, Фрэнсис, будет существовать всегда, как вечная луна. Уверенность тускнеет и угасает. Луна, мерцающая прядильщица сомнений, рождает недоверие.

Но единственная луна, которая светила в нашей школе, была суровой волчьей луной зимних рассветов. Школа приучила меня к дисциплине и снабдила фактами, которые я зазубрил и сохранил в памяти. Жадно впитывающий, выбирающий и объединяющий разнородное и несопоставимое, открытый вселенной, я учился в атмосфере книжности, под нескончаемым потоком указаний. Так история превращалась в этику, а политические взгляды передавались как ископаемые окаменелости – не для обсуждения, а для наблюдения. В школе на Черч-стрит, где главенствовал Хиггс, вообще мало что подлежало обсуждению. Что пользы для питателей чудес, питомцев жалких мудрости заемной? Хиггс был большим занудой. Послеобеденные уроки он называл «задней частью дня» и согревался битьем задних частей голодных мальчишек.

– Хиггс та еще скотина!

Он перебивался небольшим запасом взятых взаймы слов и существовал исключительно для того, чтобы выявлять ошибки в письменной и устной латыни, пороть своих учеников и заставлять их бесконечно твердить одно и то же. При полном отсутствии ума он, должно быть, находил утешение в монотонно повторяемых неизменных истинах всех миров – физического и политического, вечного и преходящего, в соответствии и начиная с «Отче наш».

Отче наш, наша Королева, Сын и Святой Дух, даруйте мне узнать мою смерть и отпущенный мне век, чтобы я познал свою бренность, помогите мне выучить азбуку и раз, два, три, четыре, пять, чтобы всю мою жизнь я мог считать свои благословения и телесные наказания, все семьдесят лет, январь, февраль, март, апрель, и уберечься от грехов: гордыни, зависти, знать Твое Слово: Бытие, Исход, Левит, Числа – и принять порку, раз, два, три, от одного до шести, от одного до семи, шесть благодатей, семь смертных грехов, шестидневная учебная неделя, семь покаянных псалмов, сорок шесть недель школы в год – весна, лето, осень, зима, как я мерз, какие то были темные дни, декабрьские дни латыни и телесных наказаний, Хиггс терпеть не мог оплошностей, так как они были знаком дьявола, который сидел во всех мальчишках и должен был любыми усилиями быть выпорот из них розгами, как только Сатана выдаст свое присутствие неправильным ответом или секундной потерей концентрации.

– Поскольку отроки суть твари неукрощенные, – говаривал Хиггс, – что такое плеть, как не божественное орудие против сих тварей и меч против Сатаны? А посему, когда я бью вас, я люблю вас, ибо я избавляю вас от глупости и впускаю в вас мудрость и спасаю ваши души от ада, и потому пощадить вас означает не любить вас и пренебречь своими обязанностями, за которые мне платят четыре фунта в год, и, милостью Божьей и силою моей руки, я отработаю каждый пенс, так что снимайте штаны, паршивцы, и начнем ученье.

– Он был по-своему прав.

Всем известно, что учение спасает души, и будущие воры и убийцы, оканчивающие презренную жизнь на виселице, суть жертвы плохого образования, если они вообще когда-то ходили в школу. Ходили или нет, и в том и в другом случае дело было в недостаточной порке. Основное призвание Хиггса было в том, чтобы пороть нас до семи лет, после чего мы перешли в распоряжение учителя, который дал нам понять, что, если мы не хотим порки, мы должны провести следующие семь лет совершенствуясь в латинской грамматике. К концу этого благодатного срока головы наши переполнятся, как житницы Египта в правление Иосифа. С того момента наша жизнь наполнилась латынью, и каждый день мы подвергались жесточайшей дрессировке по системе широко известного Лили и его адской латинской грамматики.

– Старик Дженкинс был чуточку получше.

Когда Томас Дженкинс начал преподавать в Кингс Скул, шел уже двенадцатый год моего обучения, и я приготовился поглощать литературу, которой он ежедневно сервировал наш стол: Овидий и Вергилий, Лукреций и Гораций, среди которых Овидий всегда был главным блюдом, иногда с гарниром из переводов Голдинга. Наш обед всегда начинался и заканчивался сладкоголосым Овидием. Я не видел никакого смысла в обучении, пока не появился Овидий и, как Бог, не заполнил собой пустоту. «Ах, Вергилий! Добрый, славный мантуанец! Тебя не любит только тот, кто тебя не понимает», – мурлыкал Дженкинс. Прикасаясь к Овидию, он изнемогал в такой неге, что можно было поверить в то, что у нашего сурового педагога, как и у нас, был hic penis и что, если бы на Овидиевых страницах, как роза, расцвела hic vulva, он сорвал бы с себя учительскую мантию и со страстью вонзился бы в нее, послав Лили ко всем чертям.

– И как шло познание наук?

Я овладел не только ими.

– Твоя малышка Элисон…

Это ты по поводу «овладел»? Оставь. Она не моя Элисон. Она просто прелестное дитя.

– Ты не всегда был так разборчив, старина.

Речь не об этом. Единственным волнующим местом в школе была замочная скважина, и в ранней юности Овидий стал для меня замочной скважиной в мир. Я с волнением открыл для себя запретно-чувственную картину, запечатленную в рамках языческих размеров, и она изменила мою жизнь. Hic penis и hic vulva соединились, и предающиеся любви Венера и Адонис многое мне прояснили. Овидий не снабдил сценку деталями, но на пороге юности мне хватило и этого. Тайные соития Адама и Евы в райских кущах в прохладе дня, пока всеведущий Бог втайне торжествовал, больше не шли в счет. Любитель овец Дик со своей Мэриэн, ее набухшее вымя и коровье брюхо тоже отошли на задний план. Они, господа, больше не шли в счет. Эти буколические игрища теперь вызывали у меня брезгливость.