О случившемся лучше не думать.

– Пока не решу, что со всем этим делать, это будет нашим с тобой маленьким секретом, – говорю я Андромеде.

Она запрыгивает ко мне на кровать и сворачивается калачиком. Идеальная хранительница тайн.

В проеме единственного в моей комнате окна, выходящего на наш тупик, есть французский балкон. Мне на нем встать места маловато, но для моего телескопа – Нэнси Грейс Роман, по имени первой женщины, занявшей руководящий пост в НАСА, – его ширины вполне достаточно. Я открываю балконную дверь и вытаскиваю из черного футляра телескоп, чтобы его установить. На самом деле их у меня два – этот и портативная модель поменьше. По правде говоря, вторым я пользовалась немного, но теперь только и мечтаю о том, как возьму его на ту звездную вечеринку в Кондор Пик.

Интересно, мне и в самом деле удастся пойти в поход и понаблюдать метеорный дождь?

Для этого понадобится очень тщательное планирование.

Я по-быстрому строчу Рейган сообщение: Так что там по поводу гламурного похода? Кто еще идет? Мы поедем на твоей машине? На какой день намечен отъезд?

Она отвечает практически в ту же секунду: Эй, тормози. Я легла спать. Вымоталась как собака. Поедешь завтра после обеда за снаряжением? Можем там поговорить.

С одной стороны, я испытываю облегчение, с другой – разочарование. Облегчение, потому что съездить с ней действительно будет круто. А разочарование по той причине, что если мне время нужно тщательно планировать заранее, то Рейган делает все через одно место. И всегда талдычит мне меньше заморачиваться, и быть спонтанной.

На всякие неожиданности у меня аллергия.

В самом прямом смысле этого слова.

У меня уртикария. Это такое замысловатое название хронической крапивницы. Причем она у меня идиопатического характера, то есть доктора понятия не имеют, почему и когда она у меня начинается, равно как и сколько продлится. Иногда стоит мне поесть определенных продуктов, прикоснуться к какому-нибудь аллергену или, особенно, слишком уж разволноваться – на внутренней поверхности локтевых сгибов и на животе выскакивают бледно-красные зудящие волдыри. Если вовремя не успокоиться и не принять какой-нибудь антигистаминный препарат, они превращаются в огромные отеки и потом не сходят несколько дней, а то и недель. Последний приступ был несколько месяцев назад, но теперь, когда, с одной стороны, надо мной висит эта заморочка с Рейган, а с другой – вся эта история с отцом, я уже чувствую, как ко мне подкрадывается зуд.

Я строчу ответ на сообщение Рейган, спрашивая, где и когда мы с ней завтра встретимся. Потом собираю телескоп и устанавливаю штатив в открытой балконной двери.

Настраивая насадку, я оглядываю через перила балкона тупик. Отсюда улица напоминает жирную дождевую каплю, посреди нее красуется дюжина общих парковочных мест. Ночью они, как правило, пустуют, открывая превосходный вид на противоположную сторону, где мой взгляд падает на машину Леннона. Такую трудно не заметить. Он ездит на огромном черном, похожем на катафалк «шевроле» 1950-х годов, с остроконечным хвостовым оперением и поднимающейся задней дверью, чтобы перевозить гробы или какую другую хрень, которую он там таскает. В данный же момент она стоит через дорогу прямо у бледно-голубого дуплекса – квартиры Макензи.

Я не могу вспомнить, когда именно Леннон из смешного соседского мальчишки-ботаника превратился в затянутого во все черное поклонника ужасов, но он всегда казался мне немного странным. По всей видимости, из-за условий, в которых ему пришлось жить. Его биологический отец – Адам Ахмед, в свое время волочившийся за Мак, – был гитаристом радикальной панк-группы из Сан-Франциско, популярной в 1990-х годах, когда в регионе залива Сан-Франциско наблюдалось небывалое возрождение движения панков. Мамочки возили трехлетнего Леннона на гастроли «Green Day», где на разогреве была группа его отца.

Так что да, он никогда не вел «нормальный» образ жизни, но при этом всегда казался нормальным.

До предпоследнего класса. После вечера встречи выпускников мы с ним не говорили несколько дней. Не наведывались в «Джиттербаг» попить после школы кофейку, не гуляли вечерами. Так прошло несколько недель. Время от времени мы виделись в школе, но все общение ограничивалось лишь парой натянутых фраз. Он стал тусить с другой компанией.

Из углового окна в доме Макензи струится золотистый свет. Это комната Леннона. Мне она хорошо знакома. Раньше мы сигналили друг другу из окон, потом поздним вечером выскальзывали из дому, встречались и отправлялись гулять по окрестностям в сопровождении Андромеды.

Даже изобрели свою игру, продумывая детальный маршрут и давая ориентирам названия.

Каждый из них Леннон изображал на бумаге, улицы на нем были помечены его аккуратным почерком и снабжены крохотными рисунками. Карты он рисует с тех пор, когда мы еще были детьми. Некоторые из них фантастические, созданные на основе прочитанных книг; Средиземье, к примеру, он изображал раз двадцать. У него есть и карты Мелита Хиллз. По правде говоря, наша дружба как раз с этого и началась. Я только-только переехала в этот городок, и заблудиться в окрестностях мне ничего не стоило, поэтому он нарисовал мне карту территории, прилегающей к Мишн-стрит. А в следующем году на мой день рождения подарил еще одну, дополненную: она включала в себя любимый маршрут его поздних вечерних прогулок, тянувшийся вдоль велосипедной дорожки, проложенной на берегу залива. Он снабдил ее маленькими смешными рисунками важных и интересных мест, а также расшифровкой условных обозначений.

Теперь она лежит лицом вниз в том самом ящичке, где я спрятала идиотский альбом с папиными фотографиями. Когда мы перестали общаться, хотела ее выбросить, но не смогла заставить себя это сделать. Может, из-за этого прогулочного маршрута, нарисованного его рукой? Ведь именно там начался Великий Эксперимент.

Кто же мог знать, что эти прогулки обернутся несчастьем?

Из чистого любопытства, я прикрутила окуляр с незначительным увеличением и неуверенно навела собранный телескоп на дом Макензи. Всего лишь глянуть одним глазом. Не надо думать, что мне нравится без конца подглядывать за соседями. Я быстро навожу фокус на комнату Леннона. Пусто. Ну слава богу. Немного покрутив окуляр, я вижу неразобранную постель и сразу за ней террариум с его гадами. Когда я в последний раз у него была, в комнате насчитывалось только две особи, а теперь не меньше шести – устроились на полках, а одна даже в стеклянном ящике на полу. У него там сейчас самые настоящие джунгли.

Окидываю взглядом остальную часть комнаты. У него стоят телевизор и шаткие штабеля DVD-дисков без коробок. Наверное, фильмы ужасов. Над столом висит колоссальных размеров карта. Что на ней изображено, я рассмотреть не могу, но выполнена она профессионально, совсем не так, как те, что он рисовал от руки, – явно не его очередной прогулочный маршрут.

Дверь в комнату распахивается, закрывается, и мое внимание привлекает какая-то тень. В поле зрения появляется Леннон. Я смотрю, как он одну за другой гасит в террариуме лампы освещения и подогрева. Потом садится на край кровати и начинает расшнуровывать ботинки.

Для меня это сигнал заканчивать.

Но я ничего такого не делаю.

Лишь смотрю, как он стаскивает ботинки и швыряет их на пол. Потом хватается за футболку, стаскивает с себя и остается в одних черных джинсах, с обнаженной грудью. Нет, мне определенно надо отвести взгляд, пока вся эта картина не приобрела слишком уж эротичный характер. Но матушка наша, Пресвятая Богородица, когда он умудрился заиметь такую… фигуру? Нет-нет, я не хочу сказать, что у него внешность футболиста или что-то в этом роде. Он не раскачанный, скорее, поджарый. Вот он плюхается на кровать, ложится на спину, раскидывает в стороны руки и пялится в потолок, в то время как я пялюсь на него.

Все пялюсь и пялюсь…

У него теперь мышцы там, где раньше их не было и в помине. Грудь здорово раздалась вширь. Он что, качается? Быть того не может. Это совсем не его фишка. Спорт Леннон ненавидит. В его духе скорее спрятаться от всех в темном углу с книжкой комиксов в руках.