Я начинал приходить в совершенное ожесточение. Чтоб спасти себя хоть как-нибудь от дальнейших разговоров с Нимфодорой, я высунул голову в окно и стал будто бы с большим вниманием глядеть на толпящийся тут и там народ. Из толпы, окружающей кабак, вышел Пузич с Козыревым; оба они успели, видно, порядочно выпить. Я еще прежде слышал, что Пузич подрядился у Фомкиной госпожи строить новый флигель, и у них, вероятно, были поэтому слитки{337}. Пузич, увидев меня, остановился и поклонился, а Козырев, нахмуренный и мрачный, немного пошатываясь и засунув руки в карманы плисовых шаровар, прошел было сначала мимо, но потом тоже остановился и, продолжая смотреть на все исподлобья, стал поджидать товарища.

- Ваше высокоблагородие, позвольте с вами компанию иметь, - проговорил Пузич пьяным голосом.

- Нет, братец, в другое уж время, - сказал я, показывая ему рукой, чтоб он отправлялся, куда шел.

- Барин!.. Писемский!.. Господин! Позвольте с вами компанию иметь! прокричал Пузич на всю уж улицу, так что Арина Семеновна, как хозяйка, обеспокоилась этим и подошла к окну.

- Нехорошо, нехорошо, Пузич, - сказала она, - мужик вы хороший, богатый, а беспокоите господ. Ступайте, ступайте!

- Арина Семеновна, позвольте компанию иметь! - воскликнул опять Пузич. - Ежели теперича барину, господину Писемскому, деньги теперича нужны сейчас! Позови только Пузича: "Пузич, дай мне, братец, денег, тысячу целковых" - значит, сейчас, ваше высокопривосходительство. Что мне деньги! Денег у меня много. Мне барин, господин Писемский, его привосходительство, значит, отдал теперича все деньги сполна, и я благодарю, должон благодарить. Теперича господин Писемский мне скажет: "Подай мне, Пузич, деньги назад!" "Изволь, бери..." Позвольте, ваше привосходительство, компанию мне с вами иметь?..

В это время вышел из-за угла Матюшка, что-то с несвойственным ему печальным лицом, и робко подошел к Пузичу.

- Дядюшка, дай два рублика-та, - пробормотал он.

Физиономия Пузича в минуту изменилась: из глупо подлой она сделалась строгой.

- Какие твои два рубли? - сказал он, обернувшись к Матюшке лицом и уставив руки в бока.

- Мамонька наказывала серп купить, жать нечем, - проговорил тот.

- Какие твои деньги у меня? За какие услуги? Говори! Ежели теперича ты пришел у меня денег просить, как ты смеешь передо мной и господином в шапке стоять? Тебе было сказано, на носу зарублено, чтоб ты не смел перед господами в шапке стоять, - проговорил Пузич и сшиб с Матюшки шапку.

Тот только посмотрел на него.

- Что дерешься? И на тебе шапка не притаченная, - проговорил он, поднимая шапку.

- Молчать! Поговори еще у меня! - продолжал Пузич. - Когда, значит, подрядчик с тобой разговаривает, какой разговор ты можешь иметь!

- Пузич, идемте, - проговорил октавой Козырев, которому уж, видно, наскучило ждать.

- Идем, идем, Флегонт Матвеич, - отвечал Пузич, - дураков, значит, надо учить, ваше привосходительство, коли они неумны, - отнесся он ко мне и, очень довольный, что удалось ему перед всем народом покуражиться над Матюшкой, пошел с Козыревым опять, кажется, в кабак.

Бедняга Матюшка издали последовал за ним.

- Что? Тебя не рассчитывает подрядчик? - спросил я его.

- То-то-тка, все вот жилит да дерется еще, - отвечал он, уходя.

Не прошло четверти часа после этой сцены, мы сидели еще с барышнями у Арины Семеновны в ожидании отца Николая, который присылал из церкви с покорнейшею просьбою подождать его, приказывая, что, как он освободится, так сам зайдет просить достопочтенных гостей. Чтоб отклонить для Нимфодоры всякую возможность вступить со мною в разговор о литературе, я продолжал упорно смотреть в окно. "Однако отец Николай что-то долго нейдет, думал я, неужели он все еще молебны служит?" Около церкви никого уж не видать, а между тем в противоположной стороне, к кабаку, масса народа делается все гуще и гуще. Наконец, я увидел ясно, что туда идут и бегут.

- Кажется, пожар! - сказал я, вставая.

- Ах, боже мой! - воскликнула Нимфодора и даже Минодора с довольно, по-видимому, твердыми нервами.

В это время вошел отец Николай, бледный и запыхавшийся.

- Батюшка! Что такое случилось? Откуда вы? - спросил я.

- Что, сударь! Случилось несчастье: убийство в кабаке! Сейчас ходил напутствовать дарами, да уж поздно - злодеи этакие!

- Скажите! - произнесли опять Нимфодора и Минодора в один голос.

- Кто такие? Кто кого убил? - спросил я.

- Плотники... стали пьяные в кабаке с хозяином разделываться... слово за слово, да и драка... один молодец и уходил подрядчика насмерть, - отвечал отец Николай, садясь и утирая катившийся с лица его крупными каплями пот.

- Не Пузича ли это? - сказал я.

- Его, его, Пузича, коли знаете. Плутоватый был мужичонко.

- Кто ж его убил? Он сейчас здесь был.

- Да я уж и не знаю. Петром, кажется, зовут парня, высокий этакой, худой.

- Батюшка! Нельзя ли еще как-нибудь помочь убитому? - воскликнул я.

- Вряд ли! - отвечал отец Николай, сомнительно покачивая головой.

Но я, схватив попавшийся мне на глаза перочинный ножик, чтоб пустить Пузичу кровь, пошел как мог проворно к кабаку. Место происшествия, как водится, окружала густая толпа; я едва мог пробраться к небольшой площадке перед кабаком, на которой, посредине, лежал вверх лицом убитый Пузич, с почерневшим, как утопленник, лицом, с следами пены и крови на губах. У поддевки его правый рукав был оторван, рубаха вся изорвана в клочки; правая рука иссечена цирюльником, но кровь уж не пошла. В стороне стоял весь избитый Матюшка и плакал, утирая слезы кулаком связанных рук. Сидевшему на лавочке Петру, тоже с обезображенным лицом и в изорванном кафтане, сотский вязал ноги.

- Злодей, что ты наделал? - сказал я ему.

Он взмахнул на меня глазами, потом посмотрел на церковь.

- Давно уж, видно, мне дорога туда сказана! - проговорил он и прибавил сотскому: - Что больно крепко вяжешь? Не убегу.

В толпе между тем несколько баб ревело, или, лучше сказать, голосило:

- Батюшка, кормилец мой! - завывала одна.

- Что ты надсажаешься? Али родня? - говорил ей мужской голос.

- Ну, батюшка, как не надсажаться! Все человеческая душа, словно пробка выскочила! - отвечала женщина.

- Пускай поревет; у баб слезы не купленные, - заметил другой мужской голос.

- О, о, о, ой! - стонала еще другая баба. - Куда теперь его головушка поспела?

- Удивительная вещь, удивительная вещь! - толковал клинобородый мужик с умным лицом и, должно быть, из торговцев.

- Как у них это случилось? - отнесся я к нему.

- Пьяные, сударь, - отвечал он, - Пузич с утра с Фомкой пьет; пьяные-с! Поначалу они принялись вдвоем в кабаке этого толсторожего пария бить; не знаю, про што его и связали: он ничем не причинен!.. Цаловальник видит, что дело плохо: бьют человека не на живот, а насмерть, караул закричал. Мы в кабак-то и вбежали, и Петруха-то вошел. "За что, говорит, парня бьете?" - и стал отымать, вырвал у них его, да и на улицу: они за ним, да и на него. Пузич за волосы его сгреб, а Фомка под ногу подшибает, и Петруха - на моих глазах это было - раза два их отпихивал, так Фомка и поотстал, а Пузич все лезет: сила-то не берет, так кусаться стал, впился в плечо зубами, да и замер. Мы было с сотским начали разнимать их - где тут! За ноги хотели было их растащить, так Пузич как съездил меня сапогом по голове, так шабаш на-ли шабалка затрещала. Сотский стал уж кричать: "Воды! Водой разливайте!" Я было побежал зачерпнуть - прихожу: все уж порешено. Петруха, говорят, оборанивался, оборанивался, и как ухватит его запоперек, на аршин приподнял, да и хрясь о землю - только проохнул. А Козырев испугался, вскочил на своего живодерного коня и лупмя почал его лупить плетью, чтоб ускакать. Ребята тут смеются ему: "Возьми, говорят, кол; ишь плетью-то не пробирает, бока больно толсты!" Такой дурак: угнал - словно не найдут.