– Так и будете стоять и поздравлять друг друга всю долбаную ночь? – прорычал он и кивком указал туда, где за пределами скопища рабов царила суматоха. – У нас пара минут до того, как здесь объявится кто-нибудь с мечом. Ну же, быстрее!

Джерин проследил за его жестом и понял, что ветеран прав. Темные фигуры двигались вдоль цепей с паникующими рабами, пытаясь найти источник волнения. У большинства в руках были факелы или головни, в спешке вытащенные из походных костров. Кое-где тускло блестели обнаженные клинки.

Тощий приложил болторез к оковам ветерана и разломал их с прежней легкостью. Ветеран нетерпеливо стряхнул сломанные браслеты, наклонился и стал высвобождать ступни.

Позади в ночи раздался крик:

– Вон там! Цепь Монкгрейва!

– Они… Взять их! Они на свободе! Мать вашу, бегом туда и…

Все еще склонившись над ножными браслетами, ветеран повернул голову в ту сторону, откуда доносились голоса. Джерин увидел, как он скривился и кивнул самому себе. Потом медленно выпрямился, потер освобожденные запястья, перевел дух и хмыкнул будто в удивлении.

– Лучше убирайся отсюда, – сказал он тощему.

– Я, э-э, но…

Ветеран аккуратно забрал у него болторез.

– Ступай. Забирай мальца, уходите вон в ту рощицу, и побыстрее, пока можно.

– А ты?

Ветеран указал на царящий вокруг беспорядок и других рабов, которые пытались освободиться во тьме.

– Дружище, если кто-то не выиграет нам еще чуток времени, все завершится быстрее, чем священник кончает.

– Тогда я тоже останусь.

– Ты воевал? – спросил ветеран с той же аккуратностью, с какой забрал инструмент.

Тощий замялся. Опустил голову и медленно ею покачал.

– Бронь по профессии, – сказал он. – Я был… Я кузнец.

Ветеран кивнул.

– Так и думал. Проворно железо режешь. Слушай, в этом нет ничего постыдного. Не могут все орудовать сталью, знаешь ли, кто-то должен ее ковать. Но лучше придерживаться собственного ремесла.

Он рассеянно крутанул болторезом, проверяя вес. Инструмент засвистел как коса. Кузнец уставился на него, и изуродованное лицо ветерана исказилось в гримасе, отдаленно напоминающей улыбку. Он махнул новообретенным оружием туда, где начинался лес.

– Пошевеливайтесь, оба. Бегите к деревьям. – Улыбка превратилась в жуткий оскал. – Я скоро вас догоню.

Они отвернулись от лжи, невероятного обещания на его изуродованном лице, и побежали.

Человек с лицом в шрамах смотрел, как они уходят. Проклятия и звуки падения позади него оповестили о том, что первые вооруженные мечами надсмотрщики пробиваются к сердцу мятежа. Его улыбка постепенно исчезла. Посреди хаоса, где люди рвались на свободу, дергали цепи и кричали, чтобы им дали болторез, он повернулся к вновь прибывшим. Двое, оба с мечами, у одного в поднятой руке факел. Ветеран почувствовал, как глубоко под зарубцевавшимся ожогом подергивается мышца.

– Ты! – Первый надсмотрщик увидел его, поднял факел повыше и всмотрелся. Ткнул мечом. – На колени, твою мать. Быстро.

Ветеран пересек разделяющее их пространство тремя быстрыми шагами, не обратил внимания на меч, войдя в зону досягаемости, и не успел надсмотрщик сообразить, что происходит, как бывший раб навис над ним.

– Мы их бросили, – сказал он таким тоном, будто что-то объяснял ребенку.

Болторез, взметнувшись со скоростью крыла мотылька, превратился в размытое пятно и врезался в голову надсмотрщика.

Тот пошатнулся; удар раскроил ему лицо, разбил глазницу и вышиб глаз. Факел отлетел в сторону в ворохе искр. Погонщик издал прерывистый вой, выронил меч и рухнул на колени. Ветеран уже повернулся к напарнику, ударив и его болторезом по лицу, в обратном направлении. Надсмотрщик отскочил, перепуганный; из его ран потекла кровь, а меч он держал словно магический амулет против демонов. В припадочном свете упавшего факела ветеран двинулся на него, рыча.

– Приказ был такой, – сказал он сбитому с толку надсмотрщику и врезал своим оружием по голове раз, другой, пока тот не упал. – Нас заставили их бросить!

На миг он застыл будто изваяние между двумя поверженными врагами. Оглянулся в неровном свете факела, словно едва очнулся от сна.

Второй из вооруженных надсмотрщиков лежал на спине, его голова была повернута набок, а череп – разбит как чаша. Одна рука, сжатая в кулак, лежала на колене, другой он ощупывал раздробленное лицо, трясясь. Он рыдал и что-то бормотал. Ветеран увидел выпавший из его руки меч, хмыкнул и бросил болторез. Поднял оружие, взвесил в руке пару раз, потом ухватил обеими руками, взмахнул и опустил на шею раненого надсмотрщика. Сносный палаческий удар – клинок рассек хребет и большую часть шеи, труп безвольно обмяк на земле. Ветеран размял руки, с отработанной точностью вытер лезвие меча и на миг задержал взгляд на деле рук своих.

– Мы одолевали милю за милей, но продолжали слышать, как они кричат нам вслед, – сообщил он мертвецу.

Вновь послышались крики, что-то будто промчалось сквозь ночной воздух, и раздался неистовый, бессвязный вопль. Ветеран резко обернулся и увидел, как еще один надсмотрщик замахивается на него кистенем. Бывший раб плавно, словно в трансе, отодвинулся и позволил шипастой гире на цепи увязнуть в травянистой земле. Потом шагнул к надсмотрщику, как жених к невесте, и рубанул мечом на уровне живота, пока тот пытался высвободить свое оружие.

– Некоторые из них проклинали нас, – буркнул он одновременно с ударом.

Надсмотрщик заорал, когда сталь рассекла кожаный колет и вонзилась в плоть. Ветеран рванул клинок на себя и разрезал врагу живот, вытащил меч из-под ребер у самого хребта.

– Некоторые, – продолжил он небрежным тоном, – просто плакали.

Позади трупа человека, которого он только что распотрошил, показались еще три фигуры с факелами, вооруженные сталью. Они не спешили нападать, видя трупы товарищей на земле и понимая, что здесь случилось нечто серьезное; встали плечом к плечу и наблюдали.

Но за их спинами показались другие.

Ветеран крепче перехватил меч, нацелил его на надсмотрщиков и дернул головой, приглашая их выйти вперед. В свете факелов, окутанный тенями, он выглядел огромным.

Изуродованное лицо исказилось в ухмылке. Он спросил:

– По-вашему, я похож на гребаного раба?

И хотя в конце концов его одолели, задавив числом, никто из тех, кто услышал этот вопрос, не дожил до рассвета.

В углу двора росло дерево из железного сплава; сморщенная металлическая кора поблескивала в лучах послеполуденного солнца. От ствола падала резкая черная тень, похожая на пролитые чернила, и дробилась на ветвящиеся речушки, которые разбегались по каменным плитам, словно что-то искали. Арчет сидела вне их досягаемости, у противоположной стены, вытянув ноги в сапогах, спиной чувствуя тепло облитого солнцем камня, – и смотрела, как струйки темноты подбираются к ней. Она грызла яблоко, сорванное в другом внутреннем дворе и с другого дерева – такого, с чьим существованием людям было куда проще примириться.

«В Ан-Монале ничего не растет, – шепотом говорили они друг другу, и это суеверие носилось по Ихельтету как ветер. – Там нет ничего живого».

Как большинство вещей, в которые верили люди, идея была далека от истины. Да, дерево из железного сплава не было живым в общепринятом смысле, но каждый год синевато-черные листья на его стремящихся к небу ветвях ржавели с приближением зимы, сперва покрываясь крапинками и пятнышками, затем меняя цвет на пурпурно-алый, переходящий в бледно-оранжевый и наконец чистейший серебристо-белый, после чего они рассыпались и превращались в мерцающий пепел на ветру. А потом, каждую весну, листья опять выскальзывали из твердой коры, будто крошечные клинки из ножен, и раскрывались веером, словно дарующие победу карты в руках игрока.

Тихий металлический процесс продолжался с тех пор, как Арчет себя помнила, то есть уже почти два века; и несмотря на множество дурацких пророчеств, что такие вещи прекратятся с уходом кириатов из мира, после того как последние огненные корабли ее сородичей наконец погрузились в кратер Ан-Монала и в сердце Арчет возникла незаживающая рана, дерево ни разу не сбилось с ритма.