– Ну, я с тобой познакомился, когда ты уже была дочкой богача.

– Миллион долларов – это еще не супербогатый. Тем, кто действительно богат, вообще не надо работать.

– Супербогатый, среднебогатый, псевдобогатый – для меня разницы нет, мне любой богач кажется богатым. А я что должен был сделать? Заявиться в ваш дворец и рассказать твоему отцу, что я своего папочку в жизни не видел? Исключено.

Рой подошел ко мне на шаг ближе, и я тоже подвинулась к нему.

– Никакой это не дворец, – сказала я мягко. – И я тебе уже говорила, что мой дед работал на чужой земле и платил владельцу оброк урожаем. Так что мой отец – сын крестьянина. Да еще из Алабамы.

Когда речь заходила о состоянии моей семьи, я всегда терялась, хотя за год уже должна была выучить эту нервную песню. Еще до свадьбы мама меня предупреждала, что мы с Роем из разных миров. Она сказала, мне придется его убеждать, что мы с ним «из одного теста». Меня рассмешило это выражение, я пересказала наш разговор Рою и пошутила про пирог, но у него на лице не было тени улыбки.

– Но сейчас твой отец ни с кем урожаем не делится, Селестия. И мама тоже. Я не хотел, чтобы они смотрели на Оливию как на малолетнюю мать, которую выкинули на улицу. Я бы ни за что на свете не выставил ее в таком свете.

Я придвинулась к Рою, взяла его лицо в руки, и его голова легла в изгиб моей ладони.

– Рой, – сказала я, приблизив губы к его ушам, – мы тоже не похожи на идеальную семью из старого сериала. Ты же знаешь, что папа женат на маме вторым браком.

– Меня это должно шокировать или что?

– Потому что ты не знаешь всей правды, – я вдохнула и быстро, прежде чем успела все обдумать, выдавила из себя слова. – Мои родители сошлись еще до того, как папа развелся.

– В смысле он уже разошелся с женой… или нет?

– В смысле моя мама была его любовницей. Довольно долго. Кажется, года три. У них была светская церемония во дворце правосудия, потому что священник отказался их венчать, – я видела фотографии. Лето, разгар свадебного сезона, мама в белом костюме с серым отливом и шляпке-таблетке с вуалью. Папа – молод и взволнован. В их улыбках читается лишь непринужденная преданность друг другу, и ничего кроме. Меня на фото не видно, хотя я там тоже есть, прячусь за маминым желтым букетом из хризантем.

– Черт, – сказал Рой, тихонько присвистнув. – И подумать не мог, что мистер Д. на такое способен. А Глория…

– Не говори ничего про мою маму, – сказала я. – Ты не будешь ничего говорить про мою, а я не буду ничего говорить про твою.

– Я Глорию ни в чем не виню. А ты ни в чем не винишь Оливию, так?

– А вот папу есть в чем винить. Глория рассказывала, они провстречались целый месяц, прежде чем он сказал ей, что женат.

Мама рассказала эту историю, когда мне было восемнадцать. Я тогда отчислилась из университета Говарда из-за одного мутного романа. Мама помогала мне запечатывать картонные коробки и вдруг сказала: «Любовь – враг разумных решений, но иногда это даже к лучшему. Когда мы с твоим папой познакомились, он еще был связан определенными обязательствами». Думаю, она тогда впервые обратилась ко мне как женщина к женщине. Мы дали друг другу немую клятву хранить молчание, и до того дня я оставалась ей верна.

– Подумаешь, месяц. Не так уж и много, она еще могла уйти от него, – сказал Рой. – Ну, если хотела, конечно.

– Она как раз не хотела, – ответила я. – Глория мне рассказывала, что за месяц она уже необратимо влюбилась в моего отца, – рассказывая эту историю Рою, я подражала тону, который моя мать использовала на публике – четкой речи хорошего оратора, а не надтреснутому голосу, который поведал мне об этом впервые.

– В смысле? – переспросил Рой. – Необратимо? У него что, гарантия истекла через тридцать дней и его не приняли назад?

– Глория сказала, что, осмысляя это сейчас, она рада, что отец ничего ей не сказал – она бы никогда не стала встречаться с женатым мужчиной, а папа оказался любовью всей ее жизни.

– Это я могу понять, – Рой приложил мою руку к губам. – Бывает, тебе нравится, где ты в итоге оказался, и уже наплевать, как ты туда попал.

– Нет. Путь тоже имеет значение. Если послушать маму, то папина ложь была для ее же блага. Но я не хочу радоваться, что меня обманули.

– Справедливо, – сказал Рой. – Но посмотри на это под другим углом. Если бы твой папа не соврал, тебя бы тут сейчас не было. А если б не было тебя, где был бы я сам?

– И все равно мне эта ситуация не нравится. Я хочу, чтобы между нами все было чисто. Я не хочу, чтобы наш ребенок унаследовал от нас наши секреты.

Рой победно взмахнул сжатой в кулак рукой.

– Ты сама слышала, что ты сказала?

– Ты о чем?

– Ты сказала «наш ребенок».

– Рой, пожалуйста. Услышь меня.

– Не отнекивайся! Ты сказала «наш ребенок».

– Рой. Я серьезно. Больше никаких секретов, ладно? Если у тебя есть еще что-то, признайся сейчас.

– Больше ничего.

И так мы помирились, как и много раз до этого. Об этом тоже есть песня: Ссоримся и миримся, и больше ничего[14]. Думала ли я тогда, что мы всегда будем следовать этому шаблону? Что мы так и состаримся вместе, обвиняя и прощая друг друга? Тогда я не знала, что такое навсегда. Может быть, я и сейчас не знаю. Той ночью, в «Сосновом лесу» наш брак казался мне изысканным гобеленом, хрупким, но пригодным к ремонту. Мы часто его рвали, но всегда латали дыры шелковой нитью – красиво, но не слишком надежно.

Мы забрались на маленькую кровать, слегка окосев от моих коктейлей на скорую руку. Решив, что покрывало выглядит подозрительно, мы сбросили его на пол и легли лицом к лицу. Лежа на кровати, я обводила его брови пальцем и думала о своих родителях и даже о родителях Роя. Эти семьи были сотканы из менее утонченной, но более долговечной ткани, вроде той, из которой шьют мешки сборщики хлопка. В ту ночь, в нашем крохотном номере, мы c Роем наслаждались переплетением наших чувств и ощущали себя выше родителей. Я стыжусь этих воспоминаний, кровь и поныне жжет мне лицо, хотя я только вспоминаю о прошлом.

Тогда я не знала, что наши тела могут предчувствовать будущее, и, когда мои глаза вдруг наполнились слезами, я подумала, что это неожиданное действие сильных переживаний. На меня иногда могли так нахлынуть чувства, когда я выбирала ткани или готовила – я вдруг вспоминала о Рое, его кривую походку, или как он тогда повалил грабителя на землю (и поплатился за это столь ценным передним зубом). Когда воспоминания накатывали на меня, где бы я ни была, на глазах у меня выступали слезы, но я списывала это на аллергию или на плохую тушь. Так что, когда в ту ночь переживания наполнили мои глаза слезами и перехватили мне горло, я подумала, что это страсть, а не дурное предчувствие.

Готовясь к поездке, я думала, что мы будем ночевать дома у его мамы, и не стала класть изящное нижнее белье. Вместо этого в ту ночь на мне была белая комбинация, но для прелюдии сойдет и она. Рой улыбнулся мне и сказал, что любит меня. Его голос дрогнул, будто силы, которые овладели мной, подействовали и на него. Тогда, будучи молодыми и глупыми, мы списали все на страсть – ею мы наслаждались в избытке.

Так мы и лежали, без сна и без сил, пребывая в пограничном состоянии, где чувства успокаиваются и возможно все. Я села в кровати и вдохнула запахи ночи: речной ил, мыльную отдушку и запах Роя, след его внутренней химии, и затем мой запах. Эти ароматы въелись в волокна наших простыней. Я наклонилась к нему и поцеловала его веки. Я думала, что мне повезло. Но повезло не в том смысле, какой в это слово вкладывали незамужние женщины: они напоминали мне, как мне повезло в наши дни найти способного на брак мужчину. И не в том смысле, который в это слово вкладывали журнальные статьи: они сокрушались, что приличных черных мужчин уже почти не осталось, и приводили длинный список непригодных кандидатов: умер, сидит, женат на белой, гей. Разумеется, мне повезло и в этом отношении тоже, но в браке с Роем я чувствовала себя счастливой в более старомодном смысле – когда находишь человека, чьим запахом ты наслаждаешься.