Дорошевич, почти три года изучавший быт сахалинской каторги, подметил особенности каторжного менталитета, родственные мировоззрению революционеров: безбожие, как следствие озлобленности против общества, и примитивный материализм, доходящий до цинизма. Один персонаж его книги, убийца, повинный в гибели пяти человек, вполне в духе большевистского «воинствующего атеизма» говорит: «Я в Бога не верую, я – по Дарвину…». Другой, грабитель, пообразованнее, развивает мысль: «ТАМ – ничего нет. И души нет… Я нарочно убивал собак, чтобы посмотреть… Что человек помирает, что собака – всё равно». И к пришедшему в каторжный барак священнику отношение «чисто в натуре» ленинское: «Тут священное поёшь, – жалуется Власу Михайловичу священник, – а рядом на нарах непотребные слова, хохот, каждое твоё слово подхватывают, переиначивают, кощунствуют… Ишь – кричат – долгогривый, гнусить сюда пришёл».

Уголовно-каторжное мироощущение – ожесточённое, разрушительное, отрицающее смысл насущного социального бытия – бесспорно повлияло на формирование идеологии «борцов революции». Мест, где осуществлялся контакт «политических» с «уголовными», было предостаточно: дома предварительного заключения, пересыльные тюрьмы, этапы, поселения ссыльных… Да и сама каторга: те «товарищи» из подпольных организаций, которым посчастливилось заслужить её кандалы, становились в революционной среде «законодателями мод». Тюрьма, каторга и ссылка стали мировоззренческими университетами для будущих анархистов, эсеров и большевиков.

Формируя антиобщественную идеологию, тюремно-каторжная среда способствовала росту самосознания преступного мира и созданию его собственных структур – зародышей организованной преступности. Одним из признаков образования в России таких социальных структур стало появление уголовного жаргона. Впрочем, зародился он на воле: в середине XIX века в среде офеней – бродячих торговцев, не брезговавших мелким жульничеством, – уже бытовал свой язык, именуемый «мазовецким», от ключевого слова «маз» – «приятель, пацан, браток». В конце XIX века этот термин был вытеснен словом «товарищ».

Влас Дорошевич пишет: «„Товарищ“ – на каторге великое слово. В слове „товарищ“ заключается договор на жизнь и смерть… Даже письма пишут не иначе, как „Любезнейший наш товарищ“ „Премногоуважаемый наш товарищ“».

Уголовный жаргон оказался живучим и очень подвижным явлением. Постоянно меняясь, трансформируясь сначала в предреволюционную «блатную музыку», потом в ГУЛаговскую «феню», наконец, в постсоветский бандитский говорок, он оказал немалое влияние на обиходный и даже литературный язык. Можно составить целый словарик уголовных жаргонизмов дореволюционного происхождения, ставших в современном русском языке нормативными: барахло и бушлат, братва и гопник, волынить и засыпаться, жулик и пацан, стрематься и тырить…

Уголовная лексика активнейшим образом проникала и в речь революционеров, участников подпольных организаций, появившихся в 1860-х и весьма умножившихся в 1870-х годах. Впрочем, удивительного здесь ничего нет: революционеры-конспираторы, как и профессиональные преступники, нуждались в собственном языковом коде, помогающем отделить своих от чужих; революционеры контактировали с уголовным миром в местах заключения. Именно поэтому пресловутое «товарищ», перекочевав из языка каторжников в лексику революционеров, стало в их среде почётным обращением своего к своему:

По этой же причине уголовно-сентиментальное обращение «браток», «братишка» и производный термин «братва» так удачно переплелись с революционно-социалистическим понятием всеобщего «братства». В годы Гражданской войны «братками» называли себя представители передового отряда революции – красные матросы. А в песне про Первую конную пели: «Будённый, наш братишка…». Кстати, Первая конная в 1919-1920 годах прославилась своими бандитскими эскападами, пожалуй, больше, чем военными победами.

Между революционной и преступной средой, конечно же, есть важное различие: цель действий. Альтруистическое и фанатичное служение идее светлого будущего, достигаемого через революционную борьбу, – и эгоистическое стремление к сытой и весёлой жизни любой ценой. Впрочем, и тут пропасть не так уж непреодолима – вспомним гедонизм социалиста-революционера Азефа или стяжательство религиозного коммуниста Гапона. Отметим и тот факт, что и преступная среда время от времени рождала весёлых Картушей и благородных Робин Гудов, идейных борцов против частной собственности и спокойного сна обывателей. И уж в чём точно сходились преступники и борцы за светлое будущее – так это в стремлении скрыть пружины и механизмы своей деятельности от глаз общества. Создать тайные организации с жёсткой дисциплиной и далеко манящей стратегией.

Исторический параллелизм: подпольные революционные партии и преступные синдикаты начали появляться в России практически одновременно: в 1860-1870-х годах. Нечаевское дело – суд над первой в России подпольной конспиративной революционной организацией – почти совпадает по времени с Делом червонных валетов, в ходе которого, тоже впервые, была разоблачена разветвлённая преступная сеть, орудовавшая в крупнейших городах империи. Даже количество подсудимых в обоих процессах примерно одинаково: около полусотни. Увы, это было только начало. В последующие десятилетия и революционное подполье, и криминальные сообщества стремительно росли вопреки усилиям властей.

4 апреля 1866 года отставной студент Дмитрий Каракозов покусился на жизнь царя-освободителя у врат Летнего сада. 24 января 1878 года девица Вера Засулич стреляла в петербургского градоначальника Ф. Ф. Трепова, тяжело ранив его. Эти два события знаменуют начало целой эпохи в истории «одной шестой части суши» – эпохи политического террора. С тех пор террор – «сверху» или «снизу», «красный» или «белый», замешанный на идейном, национальном или религиозном фанатизме, – был и остаётся ключевым элементом решения социально-политических вопросов: в царской России, в Совдепии, в СССР, в постсоветском пространстве.

Волны террора то накатывали на Россию, то временно отступали, унося трупы жертв. Царь Александр II, его сын великий князь Сергей Александрович, премьер-министр Столыпин, министры Боголепов, Сипягин и Плеве, отставной министр Сахаров, градоначальники Фон-дер-Лауниц, Клейгельс, Шувалов, генерал-губернаторы Бобриков, Вонлярлярский, губернаторы Богданович, Блок, Старынкевич и десятки других «столпов империи» пали жертвами революционного террора. Террор оказался непобедим по одной простой причине: общество одобряло его. Оправдывало нравственно. Точно так же, как присяжные – петербургские обыватели – оправдали Веру Засулич, вняв семинарскому красноречию адвоката Александрова и либеральным увещеваниям председателя суда Кони. Убийство стало вполне терпимым способом решения «проклятых вопросов». В 1906-1907 годах депутаты I и II Государственной думы придали политическому убийству легитимную санкцию, отказавшись принять резолюцию, осуждающую революционный террор. В 1917 году террор в обличье солдат и матросов, жгущих костры вокруг Смольного, взял власть; в 1918 году он был возведён в ранг государственной политики; в сталинские годы стал нормой жизни. И после мнимой смерти в «оттепельные» и «застойные годы» политический террор воскрес при распаде СССР, явился во втором своём пришествии, сопровождаемый двумя спутниками: религиозным фундаментализмом и откровенным уголовным бандитизмом.

Устрашающее нарастание масштабов действий террористов в наши дни объясняется теми же причинами, что и «преступление и оправдание» Засулич. Причина первая: в обществе много скрытых влиятельных сил, готовых любыми средствами уничтожать врагов, соперников, а заодно и случайно подвернувшихся прохожихради своих корыстных интересов. Причина вторая: общество не осуждает безоговорочно человекоубийство, а относится к нему как к необходимому злу (это в лучшем случае), а бывает, что и требует, ждёт и жаждет его – как проявления высшей силы и справедливости. Всё это заставляет задуматься: а точно ли закончилась революция, совершившаяся столетие назад, или продолжается до сих пор, лишь сменив идеологически выдержанные красные одежды своих «братишек» на малиновые пиджаки бандюганов 1990-х годов да камуфляжную форму и маски террористов нового тысячелетия?