— Нет, бил, куда мог попасть. На нем же шляпа, вероятнее всего, была. Так что бил, чтоб по самой голове попало. Бил палкой, я в ране нашел частички коры. Кожа стиснута, отсюда и кровь. Удар не особо сильный, такой мог нанести кто угодно. Бил, как Вы понимаете, сзади, и он — правша. Больше я ничего сказать не могу.

— Александр Францевич, когда Коробейников придет, Вы ему все это и скажите.

— Непременно.

У Штольмана была маленькая надежда, что курьер умер не своей смертью, что был, например, отравлен. Тогда бы был смысл — отравили где-то ранее, подождали, когда ему будет совсем плохо, и стукнули по голове. И он на последнем издыхании добрел до борделя и там упал замертво. Или же рана просто казалась несерьезной, а оказалась смертельной. Но ничего подобного. И доктору можно верить.

А тут какой-то абсурд, стукнули по голове, а потом человек скончался от сердечного приступа. Или вовсе не абсурд? Что он вез что-то такое, или же от кого-то или кому-то, что после того, как он очнулся от удара и обнаружил, что эта вещь пропала, ему действительно могло стать плохо с сердцем? Если так, то что это могло быть? Очень крупная сумма денег, за которую он бы никогда не смог рассчитаться? Какие-то секретные документы, за утерю которых его все равно бы убили? Он сомневался, что пропажа семейного портрета могла спровоцировать сердечный приступ. Даже если пропали бумаги, в которых говорилось о связи Штольмана и Ливенов, вряд ли они представляли такую ценность, чтоб из-за этого остановилось сердце. Скорее это было что-то, что курьер вез не для Штольмана, а для другого получателя. Нужно обязательно выяснить, кому и что он еще вез.

Вскоре после возвращения Штольмана в участок пришел и Коробейников. Крестьянин Матюшкин оказался человеком сообразительным, на тех местах, где он нашел вещи барина, он воткнул палки. Место это было не менее двух верст от города. По пути туда Штольман сказал, чтоб Коробейников и городовой, везший их, смотрели во все глаза, не увидят ли они вдоль дороги еще чего-нибудь. И не доезжая четверть версты, городовой заметил что-то в грязи в канаве. Это оказался выброшенный кем-то саквояж. Дорогой, добротный… и весьма примечательный. С двойным дном. В это отделение можно было легко положить не только пакет для Штольмана, но и пару пачек денег и еще что-нибудь. Кроме саквояжа новых улик обнаружено не было. Подозрения Штольмана насчет курьера все больше усиливались. Но он подождет, пока придет телеграмма от Александра.

Штольман уже понял, что тот, кто ограбил нарочного, не шел пешком. Зачем ему было идти за город, да еще бросать вещи в разных местах? Скорее всего, он был на коляске или, возможно, на лошади. И по пути проверял награбленное. Сначала нашел потайное отделение в саквояже и выбросил его, затем выкинул ненужный ему портрет какой-то семьи и бумажный пакет и оставил себе то, что в нем кроме этого было. Получается, что ехал он еще засветло, раз мог разглядеть то, что ему досталось. А курьер дошел до борделя после полуночи. Где он был все это время? Или на экипаже был фонарь? Когда нарочный приехал в Затонск? Как добрался до города? Почему сразу не пошел с пакетом к Штольману? Слишком много вопросов без ответов.

По возвращении в участок, Коробейников записал показания потерпевшего Штольмана. Дальний родственник Александр Дмитриевич Ливен без предупреждения отправил ему пакет с нарочным. Что было похищено из пакета, ему не известно. Записка от родственника и семейный портрет предназначались действительно ему. Найденный платок ему не принадлежал. Нарочный был ему не знаком.

Штольман не сказал ни одного лишнего слова.

Коробейников пошел к доктору Милцу, а Штольман — на рынок. Антон Андреевич описал ему крестьянина довольно подробно, чтоб его можно было узнать среди торговавших. И все же он прошел мимо. Но его окликнули:

— Барин! Не меня ли Вы ищите?

— Если Вы — Матюшкин, то Вас.

— Я. Матюшкин Евсей Фомич.

— Значит, это Вы нашли мои вещи сегодня?

— Я. Где же у Вас, барин, украли-то такую красоту?

— Красоту?

— Картину Вашу.

— Не у меня украли, у человека, который ее вез ко мне. Этот портрет был потерян и нашелся у дальних родственников, и если бы не Вы, снова бы пропал. На нем мои покойные матушка с отцом и я.

— Матушка у Вас, барин, настоящая красавица была. И батюшка Ваш такой господин видный, сразу ясно, из благородных…

Куда уж благороднее, если князь… Про матушку он уже слышит сегодня второй раз, что она красавица. Но не про отца.

— А Вы на батюшку своего похожи, его сынок.

— Неужели запомнили?

— Да, память у меня на лица хорошая. А на картине Ваш батюшка прям как живой выглядел… Вы ведь, барин, поди, пришли спросить, не находил ли я еще чего. Но я уже полицейскому чину сказал, что все, что нашел, снес в участок…

— Нет, мне уже самому в полиции сказали, что ничего больше не было. Я за другим пришел. Отблагодарить Вас.

— Отблагодарить? Да за что же?

— За то, что мимо не проехали, а потом то, что нашли, обратно не выкинули.

— Да как же это можно было выкинуть? Это ж понятно, что картину такую искали бы… Там же семья чья-то.

— А у Вас-то семья есть?

— Да как не быть? Жена и четверо детей, один сын уж со своей семьей, да дочь вот по осени замуж собралась.

«Вот и повод отблагодарить и не обидеть», — подумал Яков Платонович.

— А приданое-то ей собрали?

— Собрали, что могли.

— Тогда и от нас с женой прибавьте, — Штольман протянул ассигнацию.

— Зачем же, барин? Не нужно этого.

— Так я не Вам и даю, а дочери Вашей на приданое.

— Так что Анне сказать, от кого ей это?

— Скажите так, что от барина, у которого жена тоже Анна. Пусть будет счастлива со своим мужем, как я со своей Анной.

Он сказал правду, что был счастлив с Анной, хоть они и были в ссоре… Почему все стало еще хуже, чем было накануне вечером? Он не должен был уходить в участок на всю ночь, не объяснив Анне причины хотя бы в двух словах. И, возможно, у нее не появилось бы то беспочвенное подозрение. Беспочвенное ли? Для него — да. Но, похоже, не для Анны. Он говорил ей не раз, что теперь она его единственная женщина. Теперь. А раньше? Видимо, она не понимала разницы, и это ей нужно объяснить… В любом случае эта ссора не могла продолжаться вечно, нужно было каким-то образом прийти к примирению. И он должен был сделать к этому первый шаг.

Проходя мимо рядов, он понял, насколько голоден. Он не ел ничего с предыдущего дня, а утром не попил даже чая, будучи спешно вызванным в участок Трегубовым. Он купил калач, чтоб разделить его с Коробейниковым.

Антон Андреич сидел кабинете и думал о том, что сказал ему доктор Милц. Странная смерть… Надо посоветоваться со Штольманом. Он пересказал Якову Платоновичу то, что тот сам попросил доктора сказать ему.

— И что Вы думаете об этом, Яков Платонович? Смерть от сердечного приступа?

— Ну раз доктор Милц говорит, так оно и есть.

— Но ведь это нелепость, так умереть… Чем он был так напуган, что аж до приступа дело дошло?

— Скорее всего, тем, что у него украли что-то действительно очень ценное. И это никак не мог быть мой семейный портрет. Давайте подождем с версиями, Антон Андреич. Может, уже завтра от моего родственника придет телеграмма, а в ней какое-нибудь разъяснение.

Весь оставшийся день до вечера они с Коробейниковым занимались остальными делами, которые были отложены из-за дела об ограблении нарочного и его странной смерти. Его, Штольмана, дела. И об этом деле ему нужно будет поговорить дома с Анной. Помимо всего прочего.

========== Часть 5 ==========