Глава 4

Мне снится паук. Огромный черный паук надвигается на меня из темного угла, множество ничего не выражающих упорных глаз смотрят на меня, челюсти мерно движутся, мохнатые лапы тянутся к моему лицу. Я отступаю в противоположный угол. В комнате нет ни дверей, ни окон. Только туман, серо-белая дымка, и в ней паук.

— Вера!..

Паук поднимается на дыбы, я вижу его седой мохнатый живот. Живот пульсирует, в нем ворочается что-то темное. Я не могу видеть это темное, я отшатываюсь, пячусь, вжимаюсь в угол, заслоняюсь локтем, прячу лицо. Кричу. Кричу.

— Вера!..

Серебристые волоски касаются моих век, моего лба, ресниц, губ. Я задыхаюсь от ужаса и отвращения. Совсем близко я вижу равнодушные глаза — десяток белесых глаз.

— Вера, проснись!..

И в тот момент, когда я начинаю осознавать, что сплю, начинаю чувствовать Тошкины руки на своих плечах, начинаю просыпаться, — в этот момент, между сном и явью, в странной зыбкости звуков и картинок, я вдруг понимаю, что паук хочет меня поцеловать.

Я едва успеваю перегнуться через край кровати. Меня отчаянно тошнит.

— Вера!.. Мать твою, ты заболела!

У Тошки неузнаваемый голос, я понимаю, что он кричит на меня, потому что испугался, мне хочется его успокоить, но я не могу, я даже говорить не могу.

— Я говорил вам — убирайтесь, я сам тут разберусь! Я говорил вам с Нэнси — уматывайте в мотель, дайте мне спокойно понять, что тут происходит! Но ты же уперлась, как овца, ага!.. Вера… Вера!.. Может, скорую вызвать?..

Я изо всех сил пытаюсь справиться с собой. Мне ужасно плохо, но никакая скорая тут не поможет.

— Тош, — выдавливаю я, задыхаясь, — уйди…

— Ты с ума сошла, да?

— Уйди… пожалуйста…

— Вера! — Нэнси в беленькой ночной сорочке подлетает ко мне, как ангел-спасатель. — Тошка, убирай отсюда свою задницу на фиг, сейчас все будет нормально… Кому я говорю? Уходите оба! — она машет руками на заспанного Ивана и на Тошку, который продолжает держать меня за плечи, как будто не решается отпустить. Меня больше не тошнит, но лучше бы тошнило: ужасный спазм сжимает ребра, не давая вздохнуть. В груди нарастает боль. Я пытаюсь поймать воздух ртом, как вытащенная из воды рыба, и паника все больше охватывает меня вместе с удушьем.

— Тьфу на вас, блин, да принесите воды, что вы встали! Она же задохнется!.. — Теперь Нэнси тоже испугалась, в ее голосе слышатся слезы. А я ничего не могу поделать.

— Вера! Ты меня слышишь? Дыши! Верочка!..

— Пусти, — Тошка отшвыривает Нэнси в сторону, резко приподнимает меня за плечи одной рукой, а другой коротко бьет кулаком поддых. Нэнси сначала с криком отшатывается, а потом бросается на Тошку и начинает яростно дубасить его по спине. Но я наконец-то могу дышать. Мне уже не больно, хотя Тошка ударил меня достаточно сильно. Просто от удара диафрагма расправилась, и спазм отпустил.

— Вера… Вера… — не обращая внимания на всхлипывающую Нэнси, Тошка прижимает меня к себе. — Ну, как ты?.. А?..

— Спасибо, Тош… уже все нормально. Прости…

— Вот дурочка, — он все еще не выпускает меня из рук. — Что тебе такое приснилось?

— Вера, он тебя ударил! — Нэнси вся дрожит. — Иван, он ее ударил!

— Ну, что ты, бэби… Это такой прием специальный. Чтобы помочь вздохнуть. Она могла задохнуться, понимаешь?.. Ну, успокойся. Пойдем чайник поставим.

— Да нет уж! — моя подруга решительно высвобождается из мужниных объятий. — Вы с Антоном выметайтесь отсюда, курите, ставьте чайник, ловите полтергейстов, делайте что хотите, а мне нужно с Верой поговорить.

— Вера, мне уйти?

Я не узнаю своего решительного мальчика. Кажется, впервые за все время, что мы вместе, он не знает, как поступить.

— Иди, Тош, угу. Я в порядке. Идите на кухню, мы сейчас спустимся.

Они уходят, по пути зажигая свет во всем доме, чтобы нам было не страшно, а я сползаю с кровати и отправляюсь в ванную за тряпкой. Нэнси следует за мной по пятам. Пока я умываюсь, она открывает кран над ванной и набирает воды в ведро. Мы сосредоточенно моем пол, потом подруга решительно усаживается на нашу скомканную постель, поджав по-турецки свои восхитительно длинные ноги, и говорит:

— Ну?

— Что — ну?.. — Я отжимаю тряпку.

— Поставь ведро немедленно, я сама вылью! Признавайся — ты беременна?

От неожиданности я чуть не роняю ведро.

— Конечно, нет! С чего ты взяла?

— А с чего тебя так полощет?

— О, господи… Нэнси, ну что ты за человек? Если бы я… если бы у меня… разве я бы тебе не сказала?

Она недоверчиво смотрит на меня некоторое время, потом кивает.

— Да, я думаю, сказала бы…

— Ну и вот.

Я уношу ведро с тряпкой в ванную и открываю окно.

— Пойдем чай пить. Наверное, чайник уже вскипел.

— Погоди, — Нэнси подходит к своему матрацу — с некоторых пор мы все спим в одной комнате — и набрасывает халатик. — Скажи мне, что это было… на этот раз?

— Паук, — коротко отвечаю я, и меня всю передергивает от воспоминания. — Ростом с человека. Каждый… каждый волосок был виден.

— Блин горелый… фу… ненавижу пауков. Меня бы тоже вырвало, если бы мне такое приснилось. Слушай, мать, сколько же можно, а?.. Ведь каждую ночь. То ты, то он, то оба вместе. А нам с Иваном ничего не снится. Но попробуй-ка поспать, когда вы вскакиваете, как угорелые. А сегодня еще и это… Почему ты Тошкин амулет не надела? Он же, кажется, помогает.

Я вздыхаю и тоже набрасываю халат. Бедная Нэнси, бедный Иван. Лучше бы они действительно уехали на время в мотель. Но они не захотели нас оставлять и даже спать перебрались на нашу половину. Иван съездил в «К-Март» и привез надувной матрац каких-то невероятных размеров, водрузил его в нашей спальне в угол, и Нэнси торжественно застелила эту насмешку над здравым смыслом алым атласным бельем и обложила подушечками в форме сердечек. Я думала, Тошку хватит удар, но он стерпел.

— Вера, что ты молчишь? — Нэнси затягивает поясок халата и становится вылитой Барби со своими титьками торчком и тоненькой талией.

— Ну, ты же знаешь… Он однажды надел на меня на ночь свой амулет. Хорошо, что я проснулась. Не представляю, что меня разбудило. Может, амулет и разбудил?.. Тошка ведь не вскрикнул, даже не застонал. Просто перестал дышать. Лежит, как… я не знаю… соляной столп. Руки ледяные, губы ледяные… Ну, на фиг. Лучше уж пауки.

— А что ему снится, он тебе не говорил?..

Я пожимаю плечами.

— Ты же знаешь Тошку. Он молчит. Я даже не представляю, какие ужасы ему… Слушай, что-то они там притихли внизу. Пойдем!

Мы сбегаем по лестнице вниз, в кухню, где над большими керамическими кружками с мастерски заваренным Иваном душистым жасминовым чаем сидят в мрачном молчании наши парни. Увидев меня, Тошка снимает очки, и я вижу, какие усталые у него глаза, окруженные темными тенями от постоянных бессонниц.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает он с тревогой, встает и выдвигает табуретку рядом с собой. — Садись. Тебе надо выпить горячего.

На нем только джинсы, и, когда мой храбрый Джи-Ай склоняется над табуреткой, на его худой смуглой спине выступают все позвонки, беззащитные, как у девочки-подростка.

«Дом, а Дом, — говорю я мысленно. — Ну что ты над нами куражишься? Что тебе надо, скажи уже толком!..»

Но Дом молчит. Он не намерен с нами беседовать, он намерен натурально выжить нас на улицу. Ну, или в мотель.

— Знаете, что? — говорю я, сажусь за стол и трогаю горячий бок чайника, стоящего посреди стола на керамической подставке в виде гуся в голубом переднике. Подставку, конечно, приобрела Нэнси. — По-моему, его надо освятить.