Романовские выборные были возмущены, потому что отказ женщины выходить замуж грозил бедой не одному только несостоявшемуся жениху, а всему миру. Они рассматривали женщин как общинный ресурс. По стечению обстоятельств романовским крепостным в 1802 г. представилась возможность впрямую заявить о своих общинных правах на женщин. Молодая бездетная вдова, попавшая ранее в имение в связи с замужеством, попросила разрешения вернуться в отцовский двор. Ее свекр согласился, мечтая получить свою 100-рублевую кладку обратно, но бурмистр и выборные были другого мнения: вдова была молода и здорова, ее нужно оставить в имении и оштрафовать на 25 рублей за нежелание снова выйти замуж. Орлов принял решение, что вдова может вернуться к отцу186.
В своих челобитных крепостные мужики объясняли значение брака: от него зависело само существование двора. Они подробно описывали, как им позарез нужны женщины: я вдовствую уже два года, у меня пять малых детей, мне никак не обойтись без жены, которая растила бы их и смотрела за их здоровьем, велите 30-летней девке из Сохтонки, которая ведет беспутную жизнь, выйти за меня. Мне 37 лет, у меня двое детей и старик-отец 61 года, без жены мне не справиться с повинностями187. Эти и многие другие челобитные настолько схожи друг с другом, что есть основания предполагать, что все челобитчики пользовались аргументом, который они считали наиболее эффективным, чтобы убедить хозяина вмешаться: ведь гибель или обнищание двора угрожали его собственным интересам. Между тем многие дворы были действительно подвержены демографическим злоключениям, на которые ссылались челобитчики, и многие из их дворов действительно были бы обречены на обнищание и не смогли бы выполнять свои обязанности перед хозяином, если для них не нашлось бы жен. В брачных делах интересы Орлова и его крепостных мужиков совпадали188. Это было благоприятным обстоятельством для Орлова, так как он в большей степени, чем большинство владельцев крепостных душ, зависел от своих крестьян в отношении соблюдения его правил: он нанял приказчика управлять единственным имением, где почти исключительно использовался барщинный труд, а во всех остальных вотчинах, где в конце XVIII в. крестьяне платили оброк, управляли крепостные бурмистры189.
Впрочем, там, где сами бурмистры держались старой веры, они могли и скрывать правду. Гавриил Палкин, бурмистр в вотчине в Любимском уезде на севере Ярославской губернии, докладывал в декабре 1805 г., что, поскольку вотчинные мужики взяли невест со стороны, некоторые девки остались без мужей. Он бы, мол, их оштрафовал, согласно правилам Уложения 1796 г., но родители девок утверждают, что это было бы несправедливо. Вместо этого они просят разрешить им заплатить по 100 рублей за отпускные грамоты, чтобы дочери их могли выйти замуж за пределами вотчины. В апреле 1806 г. московская контора Орлова выдала 11 отпускных бумаг. Четыре года спустя, в марте 1810 г., холостые мужики любимовской вотчины послали анонимный донос: невест не хватает, а местные отцы требуют кладку в 300 рублей, которых у челобитчиков нет. Назначая кладку такого размера, отцы явно стремились вывести дочерей за пределы досягаемости. Более того, отцы, открыто державшиеся старой веры, не соглашались отдавать дочерей замуж вообще ни на каких условиях190. Бурмистр Палкин – почти наверняка сам старообрядец – схитрил: девкам дали вольную не для того, чтобы они вышли замуж, а чтобы избежали замужества. Здесь характерны и временно удавшийся обман, и его, в итоге, разоблачение: Орлов не мог знать того, о чем крепостные ему не говорили, но мужики, отчаянно нуждавшиеся в женах, готовы были пойти даже против могущественных бурмистров, если те пытались защитить противящихся замужеству женщин. В данном случае, однако, донесшие на Палкина мужики так его боялись, что не объявились, даже когда Орлов прислал доверенного для расследования дела191.
Ошибка Палкина заключалась в масштабности фальсификации. Вотчинная переписка, касающаяся двух небольших имений в Костромской губернии – деревень Болотниково и Матвеиха Кинешемского уезда, подчинявшихся сидоровскому бурмистру, а не напрямую Орлову и его московской конторе, – показывает, что часто возможно было прикрыть браконенавистниц по отдельности, если община это поддерживала. В Болотниково в 1805 г. 12 из приблизительно 65 женщин 25 лет и старше (18%) никогда не были замужем. Десять из них приходились на три двора – верный признак того, что они избегали замужества по религиозным причинам. Семь, по имеющимся данным, были физически или психически больны и, таким образом, небракоспособны, что в случае трех сестер крайне маловероятно. Еще трех сестер не заставили выйти замуж и не оштрафовали благодаря заслугам их усопшего отца – вероятно, бывшего бурмистра и старовера-беспоповца. В трех более мелких деревеньках имения, насчитывавших всего 29 душ мужского пола, 3 из где-то 33 женщин той же когорты были не замужем и, по докладу бурмистра, больны192. В том же году бурмистр Василий Федоров был смещен за пьянство и недобросовестное исполнение обязанностей, а также за то, что брал взятки вместо того, чтобы принуждать незамужних женщин к браку. Мы можем проследить по докладам Федорова за 1798 г., как он уклонялся от необходимости принуждения к браку: он сообщал главным образом о парах, женившихся по собственной воле, упоминая также о браках предстоящих и намечающихся в будущем. Если, однако, ему приказывали, он штрафовал и сек отцов незамужних девок193. В 1820 г. сидоровский бурмистр заехал в Болотниково и сообщил в Москву о жалобах крепостных, что девять незамужних женщин и один холостой мужик, которых тогдашний бурмистр Ефим Балакирев (назначенный в 1805 г.) оштрафовал, на самом деле недееспособны и посему штрафованию не подлежат194. Между тем Балакирев, судя по всему, не сделал попытки принудить их вступить в брак. Более того, в 1818 г. у самого Балакирева были незамужняя внучка и незамужняя внучатая племянница – обе 24 лет и с незаконнорожденными детьми. Эта информация поступила от жалобщика, которому Балакирев «посоветовал» (по выражению крестьянина, то есть Балакирев не приказывал ему) отдать дочь за местного холостого мужика195.
В Матвеихе тоже было подозрительно большое количество женщин, которые, как следует из доклада за февраль 1804 г., были небракоспособны196. И, похоже, их полку все прибывало. В феврале 1804 г. Степан Иванов из д. Дубанки заявил, что его сыну нужна жена, и попросил, чтобы семью Максима Никитина из Матвеихи заставили отдать за него, Степана, дочь. Сидоровский бурмистр Иван Ретнев приказал выборным Матвеихи разобраться; они сообщили, что, хотя девка возраста подходящего, но болеет и для замужества негодна. Они отклонили подобную же просьбу Тимофея Сергеева, утверждая, что, по их сведениям, женщина слишком стара и хрома для брака197. Выборные лгали: сложно представить, что и Степан, и Тимофей вместо подходящих для брака девок выбрали себе невест, которые действительно для этой цели были негодны. Они же знали, кто эти девки и где они живут, наверняка их видели. Если здоровых женщин в округе не было, они могли бы обратиться к Орлову с просьбой найти им жен; он благосклонно реагировал на такие просьбы из Матвеихи198. Матвеихинские бурмистр и выборные отказали также в просьбах о конкретных женщинах, ссылаясь на неравенство дворов невесты и жениха, – еще одна лазейка, оставленная наряду с физической недееспособностью в самом Уложении 1796 г. – и нашли другие отговорки для отклонения настойчивых просьб устроить женитьбу с незамужними девками199. Не один раз семьи отказывались принять девку, выбранную для них деревенскими властями200. Были ли эти семьи участниками общинного заговора? Или выборные предлагали брачные союзы, которые заведомо могли быть отвергнуты? Поскольку мы не можем сами оценить состояние здоровья этих женщин, нам сложно разобраться в противоречивых заявлениях, но имеющаяся документация оставляет настойчивое впечатление, что у крепостных мужиков, которым доверили управлять имением, было твердое намерение выгородить браконенавистниц. И это им, похоже, в значительной степени удавалось.
