Librarium

Λόγγος

Δάφνις και Χλόη

Перевод с латыни Д. С. Мережковского

Вступительная статья и комментарии Л. В. Маркова

© Марков А. В., составление, вступительная статья, комментарии, 2018

© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2018

Первая новелла в истории, «Дафнис и Хлоя» Лонга, вероятно написанная во II веке нашей эры, принадлежит сразу трем жанрам, каждый из которых нашел свою завершенную форму в повествовании.

Первый жанр – прозаическая пастораль, рассказ о пастухах и пастушках. В античности существовали поэтические пасторали; они же эклоги, буквально, «избранные главы»; они же буколики, буквально «песни скотоводов». Рассказать городским жителям о прелестях сельской тишины, воспеть приятность отдохновения, которого мы лишены в городских стенах, – ближайшая, приятная, но не самая важная задача жанра. Настоящая его цель – показать, как мы обретаем речь среди красот природы: как пастухи, преданные своему делу, могут объясняться не только жестами, но и словами, и потому создавать сообщество, дружить и любить. Иначе говоря, это рассказ о пробуждении человека разумного, столь же важный для воспитания людей, как сейчас важны для всего общества книги о возникновении человека: труды по антропогенезу и социальной психологии. Если такие труды читают не только специалисты, они достигают своей благой цели.

Второй жанр – приключенческий роман, или как тогда говорили, «деяния». Таких «деяний» было много; и хотя набор приключенческих ситуаций всегда ограничен, главными здесь оказывались страдания героев. Герои были рабами или бывали обращены в рабов, попадали в бурю, к разбойникам, под неправедный суд, им грозили пытки и казни, но они выходили из всех ситуаций победителями. Так и Дафнис и Хлоя – люди несвободные, рабы, Дафнис подвергается рабским наказаниям, с Хлоей обходятся как с последней рабыней; но они обретают любовь, о которой могут только мечтать свободные люди. «Деяния», как доказала выдающаяся отечественная исследовательница античной мифологии Ольга Фрейденберг, всегда подразумевают «страсти»; и приключенческий роман того времени – рамка юного христианства, религии, давшей рабам и угнетенным не только надежду, но и волю к победе после множества испытаний, волю к утверждению всеобщего равенства.

Третий жанр – экфрасис, описание произведения искусства. Пролог повести сообщает о том, что перед нами не рассказ о действительных событиях, а описание сюжета картины: сюжет оставался непонятен до тех пор, пока экзегет (толкователь) не объяснит содержание картины – его объяснение и есть вся остальная новелла. Для нас, воспитанных на живописи пленэра, картины утратили познавательное значение, для нас это необязательные зарисовки; но картина, о которой говорит Лонг, скорее должна быть сопоставлена с нашими чертежами и схемами, с проектами, предназначенными непременному осуществлению.

Экфрасис – лучший способ превратить замыслы в действительность. Герои, не будь они на картине, были бы робкими и нелепыми, действие казалось бы либо слишком случайным, либо слишком надуманным. Но экфрасис превращает любовные порывы в настоящую большую любовь, первые проявления нежности – в правило жизни, томительные переживания – в необходимый стиль существования. Такова магия экфрасиса: превращать едва наметившееся, боязливое, странное – в полногласное, торжественное, вполне осуществившееся. Не случайно экфрасис был одним из важнейших упражнений при обучении ритора: кто умел выразительно описать картину, представив действие на ней как реальное и захватывающее, тот, как считалось, овладел силой политического убеждения и влияния. И как показала уже упомянутая Ольга Фрейденберг, экфрасис – это еще и продолжение древнейшей формы театра: «райка», кукольного театра, в котором просто предъявляются персонажи и вещи как чудесное явление, где всё – чудо, и всё – полнота реальности. С учетом такого происхождения, вполне можно представить Дафниса и Хлою персонажами кукольного театра: именно в этом, а вовсе не в характере двух героев, та словно простота и наивность повести, которая умиляет и восхищает столь многих, но не всеми понимается верно.

Эти три жанра объединены единым принципом: природа – не предмет сухого наблюдения, но сама наша жизнь, захватывающая нас, пленяющая нас, заставляющая нас почувствовать себя ее частью. Сами имена, Дафнис и Хлоя – говорящие: Лавр и Трава; и уже в произнесении имен слышен напряженный шелест листьев над кроткой улыбкой травы. Античная любовная повесть – давний предок современного фэнтези: не просто исследование психологических или социальных ситуаций, а целый мир, в который надо войти, чтобы понять упорство его характеров и мягкость речей, тайные знаки и бесповоротные решения, злые авантюры и щедрые дары.

Об авторе повести не известно ничего. «Лонг», по-латыни Длинный, было рабским прозвищем, а не настоящим именем. Некоторые исследователи даже отказывались признать авторство раба, утверждая, что наименование «Лонгус» возникло из ошибки переписчика, добавившего лишнюю букву в слово «логос», «Слово о Дафнисе и Хлое». Предположение хоть и интересное, но невероятное: конечно, «Слово» может означать риторическое выступление, речь, но, скорее, здесь подошел бы термин «Повесть» (по-гречески, диэгема). Мы бы предположили другое: автор был образованным человеком, но, сочувствуя своим героям, принял рабский псевдоним, чтобы до конца прочувствовать и выразить всё, происходившее с ними.

Такие книги, как «Дафнис и Хлоя», в самой античности ценились как редкости, переписывались особо тщательно, представляя собой сувенирные издания. Наша повесть была найдена случайно, никто из античных и средневековых авторов ее не цитировал, как в альбомы по искусству не включают фарфоровые статуэтки. Ни в коем случае любовные повести не были массовым чтением, это не нынешние карманные книжки любовных романов: скорее, они были дорогостоящим наслаждением тогдашних «фанатов», как сейчас – коллекционные комиксы. Комиксы тоже говорят о том, как герой, действуя в силу данной ему природы, превосходит все наши привычные представления о природе.

Главное достижение новеллы Лонга – обоснование любви как цели человеческой жизни. Античность знала и любовь-дружбу, и страстную любовь-ревность, и любовное беспокойное томление, и сладостную муку. Древние лирики рассказали о светлом очаровании любимого человека и мучительной влюбленности. Платон воспел небесную и земную любовь. Сам греческий язык различил любовь-дружбу (филию), любовь-почтительность (сторге), любовь-одержимость (эрос) и любовь-восхищение (агапе) – последнее слово, по созвучию с еврейским словом для любви «ахаб», стало означать любовь как внутреннее свойство Церкви.

Как собрать столь разные образы любви в ее единую реальность? Лонг решает этот вопрос, создавая уникальный сюжет, в котором внимательная влюбленность становится самой подлинной любовью. Он предвещает в этом христианскую мистику любви, любовь как созерцание, как длительное томление, как культуру сердца – ту христианскую мистику, из которой произошла привычная нам романная любовь с первого взгляда, столь же мечтательная, сколь и внимательная. Формула Лонга проста: где эрос в его живописной наглядности – там совершенство человеческой жизни; там влюбленность и есть уже состоявшаяся любовь. Он живописует эрос и живописует эросом: пишет саму жизнь на языке простоватых условностей, тем самым вскрывая минимальные условия живой влюбленности.

В начале Лонг говорит, что будет соревноваться с картиной: где в картине было само действие, в его небывалой наглядности, там будет внимательная речь, не упускающая ни одной детали, ловящая все детали в сеть своей ясности. Картина была найдена не просто в храме, а в обители Нимф – как считалось, Нимфы способны нашептывать пророчества, предвещать лучшее будущее, учить сосредоточенности и серьезности. Значит, и в романе Лонга будет рассказано, как события из жизни героев, кажущиеся им поначалу случайными, после и станут законом их любви. Также Лонг замечает, что его новелла будет чудотворной – она исцелит больных, утешит печальных, возродит любовь в душах и даст уроки любви. Все названные действия мы знаем как свойства чудотворных икон в православной традиции, и, читая произведение Лонга, мы оказываемся у истоков почитания чудотворной образности: если роман Лонга – это картина и текст, то и икона – это не меньше и образ, и Евангелие. Жанр «деяний и страстей» оказывается предвестием отдаленных и дальнобойных культурных решений.