Леонид Панасенко

Итальянский пейзаж

Лиза разложила персики, достала из сумки бутылку из-под пепси-колы и, оглянувшись, побрызгала товар водой. На пушистых шарах засветились крупные капли.

- Ранние, ранние, - позвала она двух курортниц в шортах, собравшихся, видно, на пляж. - Только что с дерева. С росой...

Товар Лиза предлагала сдержанно, без лишнего шума, так как давно приметила: если ведешь себя с достоинством, значит, хозяйка, а не балаболка, которой лишь бы с рук спихнуть. Балаболки вообще народ непутевый - просит шесть, а приспичит ей, так и за трешку уступит.

Горячая ладонь легла ей на спину - Лиза вздрогнула, выпрямилась. Конечно, никакая это не ладонь. Она уже знала этот взгляд. Только у него... такие сумасшедшие глаза. Они прожигают насквозь ее платье, и появляется ощущение руки - легкой, жгучей, наглой. Рука коснулась спины, бедер, и Лизу будто жаром обдало. Опять этот охальник! Что он себе позволяет!

Она гневно обернулась. Худощавый низкорослый кавказец тотчас поклонился ей. Лицо его просияло, губы сложились в улыбку.

- Здравствуй, сладкий булочка, - отозвался кавказец.

Лиза отвернулась.

"Хам, - наливаясь яростью, подумала она. - Не может чего другого придумать. Завел, как попугай: "Булочка, булочка..." Чтоб ты подавился".

Настырный кавказец появился на рынке дня три назад и сразу пробудил в Лизе неприязнь.

"И чего в Крыму ошивается? - сердилась она. - Есть свое море, свои клиенты, нет, его сюда принесло, черта кривоносого... Дело не в рынке. Если ты человек, то прилавка не жаль. Но уж больно нахальная эта залетная птица. Так и липнет, так и липнет, глазами раздевает. Тоже мне орел - хуже курицы!"

Покупатели вдруг пошли один за другим. Только успевай взвешивать да сдачу отсчитывать. Лиза знала это время. "Дикари" спешат на пляж, запасаются фруктами. Спешат, родимые, потому как позже и к воде не протолкнешься.

- Ранние, ранние, - повторила она. - Отборные! С росой...

Солнце поднялось выше - за домами вздохнуло и проснулось море. Торг ушел так же, как пришел. Лиза взглянула на часы - пора на работу! сложила в сумку остаток персиков, килограмма три, и заторопилась, запетляла улочками.

В картинную галерею она, хоть и спешила, вошла как всегда приосанившись. В залах никого еще не было - полы натерты, прохладно. Ее рабочее место, старинный стул с подлокотниками, находилось в простенке-закоулке между двумя залами - чтобы оба просматривались. Впрочем, картины здоровенные да и сигнализация везде - чего их сторожить? Муж, который несколько раз заходил к ней в галерею, называл это место на украинский лад - "закапелок" и, смеясь, приговаривал: "Не знаю, как эти рисуночки, но тебя точно не украдут - стул-то привинченный".

Лиза села, облегченно вздохнула. Сторожить нечего, но Лев Давыдович, их директор, не любит, как он говорит, разгильдяйства. Потому и спешила теперь вот сердце колотится. Взгляд привычно скользнул по залам, остановился на трех этюдах, которые висели напротив нее в простенке. Средний - она запомнила - назывался "Итальянский пейзаж" и изображал гондольера, чем-то похожего на кавказца. Такой же смуглый, худощавый, но, по всему видно, не наглый, а просто молодой и веселый: улыбается, направляя веслом легкую гондолу, напевает про себя...

Посетителей все еще не было.

Лиза достала газету, оглядевшись, расстегнула на кофточке несколько пуговиц, стала обмахиваться, чтоб остудить разгоряченное тело.

И вдруг что-то произошло. Ей показалось: сонный воздух картинной галереи вздрогнул, пахнуло сыростью реки, весло плеснуло и замерло, а гондольер вдруг приблизился на расстояние нескольких шагов, вырос до нормальных человеческих размеров и приобрел какую-то жуткую вещественность. Лиза, обомлев, заметила даже светлую родинку на щеке у парня, аккуратно подстриженные усы над четко очерченным ртом и смеющиеся глаза. Тут он увидел ее и несказанно удивился.

- О, Мадонна! - воскликнул итальянец и ступил навстречу Лизе. Лодка качнулась, и парень чуть было не свалился в воду.

Лиза поспешно запахнула кофточку. Щеки ее ожег румянец.

- Синьора, милая! - Слова гондольер произносил иностранные, однако она каким-то образом понимала их. - О наконец-то вы заметили меня! Три года долгих я любуюсь вами... Ваш взгляд сковал движения рук моих, и челн все возвращается на место. Я не могу уплыть, не получив от вас хотя бы слово. Меня сжигает неземная страсть.

- Я мужняя жена, - прошептала испуганно Лиза.

- Нет-нет, - перебил ее гондольер. - Святая вы, и с вас великий мастер Мадонны лик запечатлел для мира. Вы ходите на рынок как кухарка, а вам молитвы надо принимать. Ведь красота всегда посредник бога. Ваш жалкий муж вас вовсе недостоин.

- Но Коленька хороший, - слабо возразила она. - Не пьет, не бьет, заботится о сыне... еще год-два - и будут "Жигули"...

Лодка опять качнулась - плеснула волна.

- Синьора милая послушайте вы Джино. Проснитесь наконец!

- Но я не сплю.

- Не спит ваш ум и тело заставляет ходить, работать, быть частицей малой машины жизни - вы лишь механизм. Ваш ум не спит, но сердце... не вставало. Вы мужняя жена, но вы любви не знали! Признайтесь, что я прав.

- Быть может, я больна? - Лиза встала, приложила ко лбу ладонь. Мерещится такое, что стыдно рассказать подруге лучшей. В своем ли я уме?

- Вы вся в своем, - горячо прошептал Джино. - Вы светоч моих глаз, души томленье. Уже три года я молюсь на вас. В конце концов меня накажет церковь, ведь существо земное боготворю я больше всех святых. Велик мой грех, но он душе так сладок. Вы этот грех, и вы - мое спасенье!

Гулко хлопнула входная дверь.

Зыбкое пространство, соединившее на несколько минут картинную галерею и неизвестный уголок Италии, мгновенно сжалось до размеров этюда, волшебный свет, игравший среди волн, померк, и только сердце колотилось так громко, что, казалось, заглушит шаги Льва Давыдовича.

- Здравствуй, Андреевна, - поприветствовал ее директор.

Лиза молча кивнула. Голос куда-то девался. От страха или от дурного предчувствия - не к добру такие наваждения. Кавказец виноват - разбередил душу... Кому какое дело до ее жизни. Не хуже, чем у других! И этот... Джино. Что еще за имя? И слова его странные: "Вы мужняя жена, но вы любви не знали..." "Господи, о чем это я? Какие слова, какой Джино? Не было ничего! Задремала, видно, пригрезилось".