Возвышенное в одноименном трактате больше всего и похоже на этих богов. Оно само может быть суровым и непривлекательным, но при этом его действие настолько несомненно, что мы можем любоваться законом этой несомненности как высшей красотой. Возвышенное противопоставлено пошлости, и автор трактата первый в мировой литературе изобразил пошлость, заметив, что даже лучшие из лучших греческие писатели иногда допускали слишком напыщенные выражения.

Например, сравнение молчащих людей с мраморными статуями или выражения вроде «я весь обратился в слух» пошлы – именно потому, что свысока оценивают происходящее и одновременно полностью его оправдывают. Ксенофонт и Платон, великие писатели, согласно трактату, не смогли избежать пошлости, потому что слишком много работали над стилем. Тогда как настоящее возвышенное проистекает из благородного и при этом скромного образа мысли.

Грандиозность возвышенного – это грандиозность возможного, превышающего всю меру действительности. Например, статуя скачущего коня – возвышенное, потому что хотя изваяние не может совершить прыжок, но мы мыслим этот прыжок как само преображение материи, превосходящее все те прыжки, которые скульптор взял за образец. Также опыт возвышенного – это всякий опыт «бездны мрачной на краю», словами поэта – не потому, что он вызывает сильную эмоцию, а потому что даже на волос от гибели надо об этом повествовать. Гомер говорит о героях на пороге смерти, но и античная этика оратора требовала от него сохранять величие духа даже при смертельной опасности. То, что у римлян это стало позой, а у греков просто было частью их исторического существования, не отменяет это героическое возвышенное. Слово «героическое» здесь ключевое – обожение героя всегда есть его мученичество, как ядовитые одежды Геракла, и здесь обожение происходит как внезапное явление божественного порядка и божественной справедливости там, где раньше подлость и несправедливость уже собирались отметить свою победу.

Возвышенное вовсе не противоречит гладкости повествования. В отличие от прекрасного, которое идеально, возвышенное всегда множественно. Пример прекрасного – опыт античного живописца, писавшего Елену сразу с нескольких натурщиц, чтобы, отделив случайное от необходимого, получить красоту как всеобщий закон бытия. Тогда как возвышенное – это не законодательство как таковое, но опыт применения закона. Автор трактата велит перечитывать многих образцовых писателей, не для того, чтобы копировать их стиль, но чтобы убедиться, что при различии стилей и гладкости их слога возвышенное и создает все лучшие мысли, которые есть в их сочинениях. Именно оно позволяет думать о бессмертии, а значит, и о лучших смыслах бытия.

Если Цецилий настаивал на привлекательной умеренности, на чистоте и лаконизме слога, на умении в немногих словах сказать многое, то автор нашего трактата считает, что настоящая умеренность – это скромность перед вдохновением, а не скромность риторических средств. Ведь риторическая умеренность легко переходит в однообразие, даже самые емкие и лаконичные выражения обращаются в штампы. Эту болезнь языка и хотел вылечить наш ритор. Он говорил, что настоящий оратор может быть и неумеренным, и страстным, и неожиданным, – важно лишь то, что он пишет каждое произведение, как будто это его завещание. Без этого в речи появится ребячество, ложная аргументация, скучное перечисление заслуг или доводов. Тогда как настоящая речь просто не умеет быть праздной: произнеся слово, мы сразу знаем, что оно уже стало частью нашего дела. Оно – суд над нами, а не только наш суд.

Так трактат «О возвышенном» создал те идеи об искусстве, которые мы принимаем как сами собой разумеющиеся: идею неповторимости произведения, идею бессмертия высокого искусства, противопоставления ремесленных шаблонов и божественного достоинства художника-виртуоза. Чтение трактата тем полезнее, что мы видим эти представления в момент их зарождения, сколь бы они ни были для нас привычны: если мы что-то усвоили в школе как «естественную» позицию, это не значит, что сама эта естественность не была необходимо изобретена. Автор трактата возвращался от римской политической искусственности, от сведения всего к общему знаменателю прогрессивной политики (как утверждал Цицерон, даже слова у римлян точнее, чем у греков) к естественности страха и страдания, к естественности и спонтанности «пафоса». Но этот пафос должен был быть благословлен свыше и стать частью большого богоявления греческой словесности.

В современной лингвистике и поэтике возвышенное существует под псевдонимом «перформативное»: перформативными высказываниями Роман Якобсон и велел называть формулы, производящие реальное действия еще до завершения их произнесения, – например, «клянусь» или «объявляю вас мужем и женой». Но также возвышенное стало любимым предметом современной философской эстетики: Мерло-Понти и Деррида, Барт и Кристева, Жан-Люк Нанси и Луи Марен – только немногие из имен теоретиков возвышенного. Вклад в эстетику возвышенного внес Вальтер Беньямин, создавший понятие «ауры», и Мартин Хайдеггер, впервые осмысливший «экстаз» как необходимую часть не только мистического, но и интеллектуального опыта.

Следует немного сказать о судьбе трактата. В Византии он сохранился случайно – оказался подшит к трудам Аристотеля: вероятно, образованный собиратель рукописей решил скопировать понравившийся ему труд в главную часть своей коллекции. Конечно, было понятно, что Аристотель так никогда не писал, но объединение разных произведений в одном переплете позволяло лучше ставить научные проблемы: кого Аристотель научил проблемам физики, тот захочет и в риторике видеть не только сухую школьную дисциплину или политическую авантюру, но и эстетическую проблему. После разгрома Константинополя в 1453 г. ценную рукопись вместе со множеством других вывез во Флоренцию греческий гуманист Ианис Ласкарис, помощник Виссариона Никейского, католического Константинопольского патриарха и создателя венецианской библиотеки. Виссариону и Ианису мы обязаны спасением большого числа античных литературных памятников. Эта рукопись, правда с пропажей нескольких листов, многократно переписывалась, а потом в составе приданого Екатерины Медичи сделалась собственностью французских королей.

Ренессансным авторам нравилось умение автора трактата находить возвышенное во всем, создавать его экспромтом: это очень отвечало духу государств эпохи Возрождения, возникших будто бы ниоткуда, несмотря на изобретаемые кульурные родословные. Кроме того, полемика с римским ритором проецировалась на сегодняшний день как полемика итальянских и французских властителей с папским престолом. Папство, как и прежде древний Рим, настаивало на хранении лучших святынь, тогда как флорентийские, венецианские или парижские читатели трактата утверждали, что неожиданная и поражающая воображение речь – не меньшая святыня, чем былые святыни, потому что она учреждает мир и гражданское общество прямо здесь и сейчас.

В наши дни трактат «О возвышенном» важен для понимания современного искусства: почему готовая вещь, редимейд, или минималистские элементы, или спонтанный экспрессионизм воздействуют на современность не меньше, чем изощренные технологии старых мастеров. Также он важен для понимания истории: мы не поймем ни классицистскую норму, ни романтическую революцию, не зная, как именно возвышенное было осознано как историческая сила. Наконец, трактат важен и для современных писателей, редакторов и переводчиков – никто другой, как автор этого трактата, не видел, что ошибки бывают даже у самых великих писателей, что безупречность мысли и стиля невозможна, но возможно переживание своей судьбы, которое позволит сказать самые важные, прекрасные и необратимые слова.

Александр Марков,

профессор РГГУ и ВлГУ

20 ноября 2017 г.

1. Когда мы с тобой, дорогой Постумий Терентиан¹, как ты помнишь, изучали краткое сочинение Цецилия о возвышенном, то обнаружилось, что оно не охватывает всей темы, совершенно неудачно затрагивает основные вопросы и читатель не извлекает из него той пользы, к которой прежде всего должен стремиться автор. К каждому ученому руководству обычно предъявляются два требования: во-первых, следует определить предмет исследования, во-вторых, найти и указать способы, помогающие овладеть этим предметом, причем второе требование стоит последним лишь по порядку, хотя по своему значению оно гораздо важнее. Цецилий же пытается показать свойства возвышенного на бесчисленных примерах, словно обращаясь к невеждам; но вопрос о том, что делать с нашими природными дарованиями, чтобы в какой-то степени приблизиться к овладению возвышенным, он оставляет без всякого внимания, словно совершенно праздный.