Хлопчики-качки выцепили Орехова месяц спустя там же, около «альма матер». В салоне знакомой «восьмерки» вручили ему пачку червонцев в банковской упаковке. Тысячу! Усмехаясь, старший из двоицы фамильярно похлопал Влада по плечу и сказал, что «хозяин» его усилиями доволен. На том и расстались. До очередного раза. Теперь звонили домой, вызывали на встречи, каждый раз на новое место. Разговоры были короткие и деловые: какие новые наводки имеет.

Дальше все пошло обыденно: обмен информации на наличку. И к этим наличным Орехов-младший стал привыкать. Помнил и о собственной осмотрительности, даже нравилось играть в эту конспирацию. Добавляло адреналинчику в кровь! А еще с жадным любопытством выискивал на лицах, в настроении и поведении «сданных» сокурсников последствия своих наводок. Только одно угнетало: «гонорар» не возрастал. Общавшаяся с Владом парочка хлопцев, сменивших былую потертую «восьмерку» на новенькую «девятку», новых свиданий с «работодателем» что-то не назначала. И это угнетало.

Скрутило Дмитрия Прокопьевича. Хвори и болячки прицеплялись и ранее, да справлялся с ними могучий организм таежника играючи. А тут угораздило в воглой одежде полдня до Тунки добираться. И как сподобился провалиться в промоину на перекате горной речушки? Хаживал-перехаживал, а вот, поди ж ты… Дома зазнобило, а к ночи поднялся жар, сдавило грудь. Настена Филипповна супругу баню сготовила, но и после пара облегчения Дмитрий Прокопьевич не почуял. Наоборот, ослаб до дрожи в коленках.

Наутро встать желания не было. Слабость, совершенно для Дмитрия Прокопьевича незнакомая, превратила в старца немощного. Лежал, глядя в беленый потолок, слушал собственное нутро. Ком стоял в груди, подступающий то и дело кашель сухо рвал глотку. Настена Филипповна отвар травяной запарила, поила из кружки, но и к полудню не отлегчило, не отхаркивалась хворь, давила.

Отбрыкался, отъездился Сивка пегий?..

Не по себе стало Дмитрию Прокопьевичу от такой думки.

Кому сколь Господом отмерено? Знать бы… Обычно меркой отцы да деды с прадедами служили: ежели в роду кажному из мужиков за седьмой-осьмой десяток переваливало, то и по сыновьям-внукам Господь аршин свой жизненный так же прикладывал. А у него, Митьки Демина, какие мерки по мужичьей родове? Прадеда – деда не знал. Отец рассказывал, что они оба молодыми в тайге сгинули. Да и батяня так же кончил, всего лишь на пятом десятке…

Это что же получается, а? Один он, Митька Демин, по жизни до сей поры в везунчиках?

Да уж, фартило… Когда малыми в бабки бились, собирал с кона навар только по меткости глаза и твердой руке, а не свинчатым битком. Тьфу ты, прости господи, о каком тогдашнем наваре заталдычил: не на медь орленую играли – откель она у деревенских замурзанов! – на те же самые бабки, отполированные руками и временем до блеска благородного.

Хозяйство семейное особым достатком не блистало, но батяня охотником был добрым, ружьецо имел справное, по снегу уверенно бил соболя и белку. Митькины старшие братья, Прокоп и Демид, наловчились силки и петли на зайцев с куницами ставить, а его годков с восьми батяня приобщать к промыслу начал. К четырнадцати летам Митька ростом заметно прибавил, крепкие кости мясом обросли, – стал на равных с отцом и старшими братьями в тайгу хаживать.

Домашние дела правила матушка. С тремя младшими Митькиными сестрами. И четвертую под сердцем носила, когда батяня в очередной раз по чернотропу свое охотничье воинство собрал на соболий промысел. Пошли на привычные угодья, за полсотни верст к северам от родного Курунгуя. Там Большая Анга черную студеную воду несет долго. Самый соболь как раз за Ангой, в кедрачах.

Тут лихо и приключилося. Вроде бы и плот привычно сбили, не впервой. На переправу пошли основательно и неторопливо. Но закрутило на стремнине, понесло на гудящие пороги и так хлестануло, что очухался Митька только затемно, в полной заледенелости. Отвел Господь погибель. Повезло… А на другой взгляд, какое, на хрен, везенье, если оказался выброшенным на противоположный берег в задубелой и мокрой до нитки одеже! Даже сереница, тщательно замотанная в вощеную тряпицу и в мешочке кожаном – огневице – за пазухой сберегаемая, пострадала от воды бесповоротно. И что с батей и братьями?..

Никогда больше Митька ничего про них не узнал. Сгинули. Таежному духу на жертвенный дар пошли. Скрыла черная вода Анги эту тайну. Как выбирался из тайги – отдельный рассказ. Благо, бывал уже на угодьях, ведал про одно зимовье неподалеку, там согрелся и ожил. Больше недели, на запасах из зимовья, прошаривал речные берега вниз по течению. Но следов батяни и Прокопа с Демой так и не нашлось. Потом сподобился перебраться через Ангу и возвернуться домой. Лучше б не приходил… Маманя от всех митькиных известий раньше времени разродилась мертвой девчухой, так что не получилось у Митьки четвертой сеструхи. А матушку родовая горячка и кровотечение свели в могилу через сутки. И остался Митька в неполные пятнадцать годков главой рода с тремя сестрами на попечении: десяти, восьми и трех лет.

Благо родни – пол-Курунгуя. Разобрали девок. Двоюродная тетка и Митьку к себе звала, но он уперся. Из родной избы – ни шагу. Дядька Тихон к себе в промысловую «артелю» взял на подхват. А куда Митяю деваться, чем жить да сестрам помогать, – кому лишний рот задарма нужон?

На пятом годе в промысловой тихоновской артели Митька уже совершенно справным охотником заделался. С ружьецом и купцом! Знамо, что в общий счет артельщики соболя и белку били, но рухлядь каждый сдавал самолично. У Митяя оказалась твердая рука, а посему зверушек в глаз бил аккуратом, шкурки не портил. Один шустрый приказчик в Качуге митькины шкурки особо выделял, платил щедрее. Дядька Тихон поначалу даже нос задирал, мол, знай наших, а потом переменился: кривило его, кады «купец» не сыновей тихоновских нахваливал, а более щедро тряс кошелем, двуродного племяху выделяя. Оно так и скатилось к раздраю опосля очередной промысловой поры.

И засел Митька на зиму одиноким волчарой в родительском доме, а по теплу подпер тесовые двери и калитку в воротах, да и подался к тайгу. За теплые месяцы обустроил свое зимовье за Ангой, по осени поднакопил припасов.

И зажил – сам себе хозяин. Оканчивая промысловую пору, появлялся в Курунгуе, сбрасывал сестрам от охотничьих щедрот, а себе оставлял ровно столько, чтобы до следующей собольей поры не бедствовать и с припасом для промысла быть. А куды боле? В охоте везло, чего еще желать? Конешно, большая из сестер, Анюта, перебравшись из девок в бабы замужние, сразу поучающего гонору набрала. Моложе Митьки, а сверлила, как бабка-сводница! «Остепенись, выдь из отшельников, в родителев дом возвертайся и бабу туда приводи, а ежели невест в Курунгуе недобор, так в Малой Тарели молодух хватат с избытком, а уж в Бюрюльке счет и вовсе на десятки идет, особливо кады такой молодец подкатит чин по чину со сватовством…» Но Митька на эти вопли-уговоры, что Анюта кажинный раз заводила, и усом не вел. Трещыт баба – да и пущай трещыт!.. И не задерживался в селении.

Сумеречничая в зимовье за латанием ичиг или попросту глядя на чадящий огонек жировой плошки, думал, конечно, о таком раскладе. Да чё народ смешить – какой он покедова хозяин? Вот кады вослед за Анютой и Таньчу с Марьяной за мужиков пристроит, тады и глянем…

Решилось со временем и с Таньчей, и с Марьяной. Да оборвалось вскорости Митькино везение. Хотя ежели с другого бока глянуть… Гнил бы в землице сырой!

А получилася история еще та!

Вышел из тайги Митрий со знатной добычей. Повез в Качуг соболью рухлядь к приказчику-скупщику, с коим дело имел. Охотного люда там уже немало толклось, бойкие торги шли. Знамо дело, кругорядь и людишек темных крутилось, как гнуса таежного. Энти гаврики на уме одно держали: кусман урвать с ротозея-промысловика, подпоив в кабаке, а то и дубиной по голове шандарахнув или ножичком вострым пырнув. Митрия сия доля покуда обходила, да и на старуху бывает проруха.