Мирра немного задумалась, оценивающим взглядом посмотрела сначала на Лёвку, потом на Меера, вздохнула, опять покачала головой и сказала:
– Придется вам мне помочь её переодеть, сама я, пожалуй, таки не справлюсь. Только не пялиться, всё же барышня, понятно?…Чего это она такая мокрая? Вроде и дождя уж такого не было?
– Так это ж… Ну… я же вёдра на неё опрокинул, когда споткнулся… Я же и сам испугался, Миррочка!
– О, Вей! Ну, чего тебя таки понесло через эту арку? – с досадой проворчала Мирра, стаскивая с девушки совершенно мокрую одежду. – Меер, принеси мне полотенце и рубашку, там в комоде возьми байковую, она потеплее.
Лёвке она передавала то, что снимала с девушки, снять пришлось почти всё. Вещи были такие мокрые, хоть выжимай. "Как же это она ещё не околела? – подумала Мирра, – А тоща-а-я какая!" Уже заметно выступающий животик торчал как-то нелепо, как у рахитичного ребёнка, Мирру остро резануло по сердцу: "Ну точно синяя кура с Привоза. На что тут-таки пялиться? Кошмар… бедный мой мальчик! И эта первая женщина, которую он увидел", – Мирра огляделась на Лёвку и строго прошептала: «Все её вещи надо пока спрятать, а потом лучше бы выбросить. Особенно те, что форменные, из госпиталя, ты меня понял?»
– И шубу, мамочка?
– Шубу… шубу бы тоже… но, дай, подумаю… пока разверни её и положи к печке пусть просохнет, только накрой какой-нибудь драненькой тряпкой, чтобы сразу в глаза не бросалась, понял? Ну, давай уже быстренько.
– Мирра, золотце, там только твоя новая байковая рубашка, та, что я тебе в прошлом году пошил, голубая, и вот полотенце… оно тоже ещё совсем хорошее, – Меер смущаясь, что как всегда сделал что-то не так, стоял с принесёнными вещами.
– Разве я говорила, что бы ты принёс обноски или рваньё? Что-то не припомню такого, – проворчала Мирра, растирая горячим мокрым полотенцем спину и плечи девушки, – жаль водка кончилась. Вот-таки надо, что бы в доме всегда была водка, – и она с укором взглянула на мужа, – Горчица-то в этом доме хоть осталась? Неси скорее, и масло постное захвати. Только тихо мне ходи, детей не перебуди.
Мирра растёрла девушке спину, плечи, попробовала дать немного горячего чая с мёдом. На какие-то мгновения девушка открывала глаза и даже пыталась что-то сказать, но речь её была почти бессвязным лепетом. В один из таких моментов Мирре удалось-таки кое- как заставить девушку выпить тёплый чай с остатками чудом уцелевшего мёда.
– Мамочка, тут у неё какой-то свёрточек в кармане. Как Вы скажите, его-таки тоже выбрасывать или нет? – Лёвка протягивал матери небольшой свёрток, обёрнутый куском синего сатина. По всей видимости, пакет или что-то наподобие пакета, может ридикюль.
– Дай отцу, пусть пока спрячет, наверное, документы. Ну- ка, помогите перетащить её в комнату, на кровать класть будем.
Лёвка, как уже взрослый, спал на собственной кровати, остальные сыновья спали на двух широких топчанах, ну а маленький Илюшка пока обитал в спальне родителей, так как Мирра ещё нет-нет да и кормила его грудью, благо молока было достаточно и хлопот с кормлением меньше. Опять же экономия.
– Мамочка, я всё же имею спросить, Вы, что собираетесь её класть на мою кровать? – Глаза Лёвки округлились то ли от возмущения, то ли от перспективы чего-то необычного, а щёки медленно заливала краска.
– Интересно. А что я должна её класть с собой и с отцом? Или у нас есть специальная комната для гостей? Странный вопрос всё же ты умеешь задать, Лёвушка? Разве у нас есть ещё кровати?…Тю-ю, – посмотрев на смутившегося сына, Мирра сердито добавила, – ты что подумал, балда?… ляжешь с братьями.
– Ничего я не подумал, – ответил уже-таки сильно покрасневший от обиды Лёвка, – я вообще делаю всё, что Вы, мамочка, говорите: где скажете, там и лягу.
Так они суетились и пререкались, стараясь делать всё быстро и, по – возможности, тихо. Мирра постоянно поглядывала в сторону спящих ребятишек – не ровен час, кто-то из них проснётся – нет, дети спали крепко. И даже маленький Илюшка сопел, как всегда засунув большой палец в рот. "Вот завтра я тебе горчицей эту соску-таки намажу! А то соску он себе придумал, кыця моя!" – и Мирра ласково ещё раз оглядела все курчавые головки своих мальчиков: шестнадцатилетний Ицек, чуть прикрытый одеялом, лежал съёжившись, поджав худые коленки под самый подбородок, – «Ох, уж этот Зямка, вечно одеяло на себя перетянет. А ведь-таки на три года младше! Шустрый парень будет. Этот за себя постоять сможет, ну и хорошо.»-Мирра, бережно укрыв Ицека, восстановила справедливость. Поцеловала обоих в тёмные макушки. На другом топчане спали обнявшись близнята Люсик и Мотя, они всегда защищали друг дружку. Ну, просто не разлей вода! А у стенки, положив обе ручки под щёку, сопел пятилетний Гершик. Опять все щёки в красных прыщиках! «И где ж он те конфеты берёт, пострелёнок, их уж и во всей Одессе-то не осталось: надо-таки завтра опять примочки с чередой сделать…», – глубоко вздохнув, подумала Мирра.
Тем временем Меер, отгородил пёстрой ситцевой простынёй угол комнаты, где стояла Лёвкина кровать с лежащей теперь на ней незнакомой женщиной, которая почти не подавала никаких признаков жизни. Мирра Ильинична заставила Лёвку вымыть пол на кухне, еще раз обошла всю их небольшую квартиру. Она тщательно проверила нет ли каких- либо признаков внезапного появления в их доме случайного человека. Причём, ведь это совершенно случайный, посторонний человек, незнакомая женщина…таки просто с улицы, темной ночью…может больная чем – то непотребным, может бандитка какая? О-О, Вейзмер! И всё это только сейчас стало медленно – болезненно прокручиваться в её голове. В груди заныло тягучей тревожной болью. Мирра на тяжелеющих, плохо слушающихся ногах едва дошла до стола в кухне, села на стоящий рядом табурет, обхватила голову руками и тихо застонала, раскачиваясь взад и вперед.
Родилась Мирра в маленьком местечке Карловка, что под Полтавой, в семье небогатого музыканта Ильи Малкевича, ранние детские годы всплывали в её памяти яркими короткими эпизодами. Мама Фейга была тихой, ласковой женщиной. Она никогда не повышала голос, а если была чем-то недовольна, то просто, качая головой, смотрела своими глубокими тёмными глазами так грустно, с такой щемящей тоской, что делалось ужасно стыдно за свой плохой поступок и хотелось никогда-никогда больше не огорчать маму. Папа, напротив, был всегда шумный, веселый, и пребывал всегда в чудесном расположении духа. Он слыл непревзойденным виртуозным скрипачом, и во всей округе не было другого такого, кто мог бы извлекать из своей небольшой лакированной скрипочки такие чарующие, то разухабисто- весёлые, то пронзительно-скорбные, то ласкающие, то щемящие до невыносимой боли сердца, звуки. "Равных Илье Малкевичу нет! Он знает не только как играть на своей скрипке, он знает каждую струну человеческого сердца!" – так говорили об отце повидавшие на своём веку старики, с ними соглашались и совсем молодые, находящиеся ещё в счастливой поре влюблённости, люди. Ни один праздник, будь то Пейсах, или Пурим, или Рош-а-шана, ни одна свадьба, или, не к ночи будет помянуто, похороны, да и просто чей-то День Рождения не обходились без Ильи Малкевича. Его любили, им восторгались, он всюду был желанный гость. Мирра помнила, как замирало всё вокруг, лишь только отец подносил смычок к струнам и раздавались первые звуки. Уже через мгновение лица слушающих светлели, а потом все улыбались, начиная подпевать, пускались в пляс. Но вдруг смычок, послушный руке отца, взмывал вверх и опустившись нежно и бережно на лежащую на плече скрипку, находил такую, ведомую только ему одному, ту таинственную струну, так пронзительно поющую, так необыкновенно тихо и нежно звучащую, так надрывно и скорбно, как только могло стонать растерзанное вековыми скитаниями и гонениями, несправедливыми обидами и болью, многострадальное еврейское сердце. И тогда Мирра видела, как по щекам шумных, только- что возбуждённых весельем, а теперь притихших, задумавшихся каждый о чём-то своём людей, по их, или морщинистым, старым щекам, или румяным, молодым, здоровым, и даже по детским, ещё ничего не осознающим, текли слёзы, слёзы просветления. Так мог играть только гений.
