Я в то время не был верующим, так как в нашей советской действительности было сделано все, чтобы изгнать Бога из жизни полностью. Мы жили, думали, говорили о чем угодно, но только не о Боге, потому что о Нем ничего не знали и даже не подозревали, что Он в самом деле где-то существует. Но за два последних месяца, когда я много узнал о Православии от старого сапожника, мое отношение к религии переменилось, и я каждый день с большим интересом и усердием читал толстую Библию, которую давал мне дядя Иван.
А война тем временем разгорелась, и до нас дошли слухи, что немцы выбросили в районе Джанкоя воздушный десант, – это было уже серьезно, так как от нас до Джанкоя на машине был всего день пути.
Хибарка дяди Ивана состояла из крохотной мастерской, кухни и комнаты. Вначале он принимал меня в мастерской, а потом позволил осмотреть и комнату, где стояла деревянная кровать, полка с книгами, а в углу за занавеской были иконы и медный литой крест. На стене, закрытые простыней, висели длинные черные одеяния.
Как-то на день святых апостолов Петра и Павла, после чтения Библии и других священных книг, за чаепитием дядя Иван мне доверительно рассказал про себя, что до 1920 года был монахом в чине игумена и проживал в Бахчисарайском монастыре до прихода в Крым Красной Армии. Красноармейцы монастырь разграбили, монахов разогнали, и ему пришлось скрываться с чужим паспортом одного умершего от сыпного тифа богомольца. Он ушел в Евпаторию, где его никто не знал, и вот уже двадцать лет живет и сапожничает здесь, на окраине города. Я спросил его, останется ли он здесь, если сюда придут немцы. Он ответил, что оставаться здесь при немцах не намерен, что уйдет в Абхазию, где в горных лесных чащобах живут и спасаются старцы-пустынники, молящиеся за весь крещеный мир и за победу русского оружия над супостатом.
По-настоящему дядю Ивана звали отец Панкратий, и было ему в то время лет под шестьдесят. Он был коренаст, еще крепок здоровьем и на грешный мир смотрел ярко-синими добрыми глазами из-под нависших густых пшеничных бровей. Я и сам понимал, что любыми путями надо уходить из Крыма на Большую землю, иначе окажешься на оккупированной немцами территории со всеми вытекающими отсюда гибельными последствиями. В армию меня пока еще по возрасту не призывали, и мы с отцом Панкратием решили уходить в ближайшие дни.
Покинуть Крым в это время можно было только морем, и я пошел в порт присматривать подходящий корабль, на котором можно было покинуть Евпаторию. Таким кораблем, на который нас согласились взять, была старая калоша – грузовой тихоход «Красногвардеец». До революции он назывался «Святой Питирим» и ходил из Одессы в Хайфу, перевозя богомольцев-паломников и разные колониальные товары. Это был довольно большой корабль с окрашенными черной краской бортами, загруженный в Николаеве зерном, в трюмах которого сидели и лежали раненые красноармейцы и множество семей беженцев-евреев. На палубе, в деревянных загонах, стояло стадо племенных коров, породистые лошади и овцы. Судно с этим грузом должно было идти в Новороссийск и стояло на рейде в Евпатории, дожидаясь ночной темноты, чтобы не подвергнуться днем атаке немецких пикирующих бомбардировщиков. Оно было совершенно беззащитно, если не считать стоящего на турели в носовой части спаренного пулемета «максим».
Договорившись со шкипером «Красногвардейца», сидевшим в прибрежном кабачке, я поспешил к отцу Панкратию, и он, долго не раздумывая, собрал заплечный мешок, куда положил обернутую клеенкой и заклеенную сапожным варом Библию и три иконы: Спасителя, Богородицы и чудотворца Николая. В мой мешок он положил хлеб, соль, огурцы и флягу с водой. Собравшись, отец Панкратий сотворил краткий молебен о путешествующих, сказав мне с горечью, что чувствует его душа – добром это дело не кончится: «Кабы нас не утопил в море немец. Уж очень он там лютует. Но, впрочем, на все воля Божия».
На мачте корабля был повешен белый с красным крестом флаг, а на палубе расстелена простыня, на которой во всю ширь также был намалеван красный крест. В начале войны мы были еще наивны и не думали, что враг будет настолько жесток, что немецкий летчик может расстрелять корабль под красным крестом, однако время показало обратное.
Хмельной корабельный шкипер за провоз обязал нас с отцом Панкратием присматривать за скотом и поить его, поэтому нам пришлось все время оставаться на палубе на холодном ветру вместо того, чтобы спуститься в трюм и спать на теплом пшеничном зерне. Когда стемнело, корабль отдал швартовы и взял курс на Новороссийск. Палуба его мелко вибрировала от стука паровой машины, из труб валил густой черный дым, который был виден на десятки миль кругом, и нам оставалось только полагаться на милость Божию, что нас не пустит ко дну немецкая подводная лодка. Корабль шел без сигнальных огней, какими-то скачками переваливаясь с волны на волну. Лошади нетерпеливо стукали копытами по палубному настилу, коровы протяжно мычали, прося дойки, а овцы беспрерывно блеяли. Отец Панкратий, прижимаясь спиной к теплой дымовой трубе, все время творил Иисусову молитву, вытирая платком слезящиеся от ветра глаза. Он говорил мне: «Молись, молись, чтобы нас благополучно донесло до берега».
Но я постоянно был в каком-то напряжении и в ожидании беды, и молиться не мог. Ночью ветер усилился, корабль стало изрядно качать на волнах, скорость его уменьшилась, и мы с отцом Панкратием поняли, что до рассвета нам до Новороссийска не дойти. Из трюма по деревянной лестнице то и дело поднимались страждущие морской болезнью беженцы и, перегнувшись, долго и мучительно блевали за борт. Вся ночь прошла в болтанке с резким холодным ветром, несущим соленые брызги волн, и тревожным блеянием и мычанием скота.
Утром, когда рассвело, до Новороссийска было еще далеко, а в небе над морем появился немецкий разведывательный самолет «Рама». Это был противный самолет с двумя фюзеляжами, предвещавший нам беду. По палубе, в сторону носовой части, топоча ногами, пробежали матросы, таща металлические коробки с пулеметными лентами. Машины заработали на полный ход, корпус корабля дрожал и сотрясался, из труб повалило столько дыма, что заволокло половину неба. Примерно через час из дыма выскочила пара немецких пикирующих бомбардировщиков «Ю-88» и, сделав круг над кораблем, поочередно сваливаясь на крыло, пошла в атаку на корабль. Матросы, вращая на турели спаренный «Максим», беспрерывно строчили по самолетам. Первые бомбы взорвались рядом в воде, совершенно оглушив нас. Корабль то и дело менял курс, виляя из стороны в сторону. Пройдя на бреющем полете, самолеты обстреляли из пушек палубу. Обезумевшие от страха животные, разломав перегородку, стали метаться по палубе. Некоторые лошади и коровы падали в открытые трюмы, сокрушая деревянные лестницы, и тем самым отсекая выход бежавшим на палубу.
Вскоре бомбы угодили в носовую часть корабля, страшно разворотив ее, и в трюмы потоком стала поступать вода, отчего корабль стал носом быстро погружаться в море, как будто что-то невидимое тащило его в глубину. Вот он уже встал торчком, задрав корму с бешено вращающимися винтами, и все, что было на палубе, посыпалось в море.
Мы же с отцом Панкратием, как только первая бомба ударила в корабль, взявшись за руки, прыгнули за борт. Ухватившись за бревно от скотской перегородки, выброшенное взрывом за борт, старались как можно дальше отплыть от гибнущего корабля. Из трюмов его до нас доносились страшные предсмертные вопли людей. И корабль наш быстро пошел ко дну, напоследок издав какой-то странный, ни на что не похожий, громкий звук.
На поверхности с диким ревом плавал и бился скот, несколько человек из команды и всякие доски и обломки. Самолетов уже не было. Мы, оставив бревно, уцепились за подвернувшийся небольшой пробковый плотик с лямками по краям, и волны нас быстро отнесли в сторону от места гибели корабля. Кругом были бескрайние морские просторы с перекатывающимися тяжелыми волнами. Отец Панкратий, держась за лямки, не переставая взывал: «Святитель Христов Николае, спаси нас!» Он снял с плеч свой заветный мешок с иконами и Библией и, привязав его к лямке, устроил на середине плотика.
