Стах подошёл к колодцу, зачерпнул воды, попил, оглянулся на хозяйку, увидел, что та опустила вилы, улыбается. Решил рискнуть.

– Хозяйка, вижу, не держишь зла, помоги, дай хлеба кусок.

– Ну вот, дашь воды, ещё и хлеба подавай, дашь хлеба, ещё и одеться начнут просить,– со смехом сказала баба.

Как в воду смотрела, именно такой план и был у Стаха. Он смутился от бабской прозорливости ещё больше, топтался на месте. Не привык он просить. Всю жизнь трудился, лечил скот, даже в соседние сёла люди звали, если конь заболел или корова не могла разродиться, а тут пришлось кусок хлеба просить. Да лучше бы с голоду сдох, чем такой стыд терпеть.

– Ладно, проходи в хату, накормлю, чем бог послал; помогу чем смогу, только не ври, расскажи всё, как есть. Я вижу, ты простой человек, врать не приучен, всё равно не получится у тебя сочинить гладко.

Стах испытал облегчение от её речей, прошёл в хату, огляделся и обомлел. С печи на него смотрели пять или шесть пар маленьких глазёнок. Ручонки крошечные и побольше мелькали среди одеял, совсем маленькая голая ступня свисала с полога. Оглянулся на хозяйку. Решил бежать отсюда. Как можно у многодетной матери хлеба просить! Но пройти не смог, всю комнату заполонили шустрые подвижные ребятишки, скатившиеся с печи после мамкиной команды.

–Дети, ну-ка, быстро все во двор гулять! – крикнула она. Самых младших ей пришлось снимать с печи – ещё еле ходили. Старшие подхватили малышей на руки и быстро убежали во двор.

– Вот батьку убили на войне, теперь сироты все! – сама начала откровенничать хозяйка.

– Как же ты справляешься одна с такой оравой? – изумился Стах.

– А куда деваться? Вы – мужики, нас – баб, не спрашиваете, начинать войну или нет. Идёте и убиваете друг друга. А нам дальше мучиться самим приходится. Лучше б и баб с детьми тоже сразу убивали, всё равно не выжить! Лошадь уже забрали за копейки! Если ещё и корову заставят продать, то всё, конец нам всем. А вам всё нипочём! Всё играетесь! Отряд такой, отряд сякой! То война, то революция! Делать вам нечего? Кто работает, тот о такой ерунде не думает! Это всё баре, да бояре народ мутят! Ладно, садись за стол да расскажи сам откуда?

Стах сел за стол, хозяйка подала борщ и хлеб. Стах не смог удержаться, набросился на еду, хотя сам себя за это ненавидел. Хозяйка с удовольствием смотрела, как ест нежданный гость. Давно не было мужчин в этой хате.

После обеда Стах рассказал Ярославе (так звали хозяйку) о том, как его забрали на фронт в русскую армию, о том, как отказался стрелять в своего сына, в своих земляков поляков, которых мобилизовали во вражескую австрийскую армию, о том, как бежал с друзьями из плена.

– Где ж друзья твои? – спросила Ярослава.

– Прячутся в лесу. Боятся в деревню зайти. Они – поляки, которые воевали на стороне Австро-Венгрии, одеты в австрийскую форму, – ответил Стах.

– Голодные тоже, наверное? – посочувствовала Ярослава.

– Да. Они меня послали еды и одежды добыть, – объяснил гость.

– Дам я тебе одежду мужа моего, ему она уже не пригодится, – сказала Ярослава, оглянувшись на образа и перекрестившись.

– Спасибо, хозяйка, – тоже перекрестился Стах, вставая из-за стола.

– И хлеба для них возьми, – предложила добрая женщина.

– Не могу я просто так ничего взять, у тебя у самой куча ребятишек. Давай, отработаю. Картошку могу выкопать, дров нарубить, – наконец нашёл приемлемый выход из положения Стах.

Не дожидаясь ответа, Завадский вышел во двор, взял топор и начал рубить дрова. Через два часа ровненькая поленница лежала у хаты.

– Если в огород выйду картошку копать, меня односельчане твои властям не сдадут? – спросил Ярославу работник.

– Никакой власти сейчас в селе нет. Царя нет. Временное правительство до нашей губернии так и не добралось.

– А армейские командиры?

– Командиров разных много появлялось. Кто в армию украинскую агитирует, кто в революционеры зовёт. Выбирай – не хочу, кому что больше нравится! Лишь бы не работать! Болтать-то веселее! А хлеб можно просто у баб забрать. Защитить нас некому, мужиков всех поубивали на фронте.

– Тогда, дай, пожалуйста, одежду. Я пойду друзей своих позову. Мы живо всю картошку тебе выкопаем!

Ярослава принесла одежду, отдала и долго грустно смотрела вслед уходящему гостю, опершись на плетень. Видно не верила, что Стах вернётся.

7. Новая жизнь

Резкий крик прорезал глубокую, вязкую тишину ночи, разорвав её надвое, как рвётся ткань, делясь на две половины. У Олеси, жены старшего сына Ганны, начались роды. Тишина в ближайшее время в этом доме не предвидится. Новая жизнь громко заявляет о своих правах в этом мире, в этой семье, претендует на место в доме, на место в сознании каждого, кто здесь живёт, и будет напоминать о себе регулярно, будто опасаясь, что кто – то подумает о чём – то другом, отвлечётся от главного хоть на миг. А главное в этом доме отныне – эта новая жизнь, новый человек, пока ещё ничего не понимающий и едва видящий, но уверенный, что его жизнь важнее всего вокруг.

И действительно, всё в доме с этого момента начинает крутиться вокруг младенца: распорядок дня, смена периодов шума и тишины в доме, всё зависит от того, спит малыш или бодрствует. «Такой маленький комочек, а столько власти» – так думалось мне. Скоро появится и второй ребёнок – у Орины.       Но что-то пошло не так. Прошло уже десять месяцев с тех пор, как муж Орины, Виктор ушёл воевать, а ребёнок не рождался. Ганна приглашала, знахарок, даже врача привозила из города, но они говорили, что у Орины всё нормально. Чувствовала она себя хорошо. Когда пошёл одиннадцатый месяц, Ганна запаниковала окончательно, ходила сама не своя.       И вдруг, как-то утром Ганну осенило. Новая мысль прожгла мозг. Ганна позвала Орину и ушла с ней в сарай. Через полчаса Орина вышла из сарая заплаканная, быстро, насколько это возможно с её пузом, убежала к себе в комнату, следом вышла Ганна, злая, свирепая, взлохмаченная, как ведьма, схватила вожжи и громко крикнула Семёна. В ответ тишина.

– Сёмка! Не выйдешь, найду и пришибу, – орала Ганна не только на весь дом, но и на всю улицу.

– Ты в любом случае меня пришибёшь, – ответил, медленно сползая с крыши сарая, Семён, – Что ж, бей! Орину только не трогай!

– Ах, он ещё мне указывать будет, кого трогать, кого нет! Ты хоть трошки думал бы иногда! – ругательства и удары попеременно сыпались на Семёна. Вожжи опускались Семёну на плечи, на спину, на голову. Ганна буйствовала. Семён терпел, молчал, не отворачивался, не закрывался. Кровавые рубцы покрыли его плечи, вожжи раскромсали рубаху, лицо тоже было в крови. Орина выскочила из хаты.

– Мамо, покалечите! Остановитесь, не надо больше, – пыталась перекричать Орина Ганну, но та не обращала на неё внимание. – Я подскочила к ней и схватила за руку, поднявшуюся для замаха перед очередным ударом. Ганна попыталась вырвать руку, но моя хватка была мёртвой, какое-то бешенство проснулось во мне, отступать я не собиралась. Ганна остановилась на секунду от неожиданности, затем, забыв о Семёне, переключилась на меня, схватила свободной рукой за волосы.

– И ты туда же, – завопила мать.

Я не сопротивлялась.

– За что вы его так? – спросила я.

– Перед тобой я отчитываться должна? – взбесилась Ганна, накручивая на кулак мои косы, но вдруг остыла, выпустила волосы, как-то осунулась сразу, и стала медленно оседать на землю, затем заплакала тихо и безутешно.

Подбежала к ней Олеся с младенцем, стоявшая всё это время на крыльце, не решаясь приблизиться к матери, она обняла Ганну, уткнулась ей в плечо и тоже зарыдала. Ребёнок, почувствовав неладное, к ним присоединился. Так они рыдали втроём: Олеся с облегчением, от того, что всё раскрылось, и не надо больше ничего скрывать, мать, горько виня себя за то, что не уследила за девкой и воспитала непутёвого сына, а малыш просто громко орал, весело и настырно.

На крыльцо вышли Орина и Семён. Встали перед матерью на колени.

– Прости нас, мать, – сказал Семён.