Зыбучие пески – чем тебе не волны: так же изменчивы и так же хранят свои тайны.

Это идеальное место для размышлений о грандиозности божьего замысла (привет, месье Сент-Экс!)

Ты будешь искать следы пустыни своего детства в пустыне Негев в Израиле и в иорданских предгорьях, и не найдёшь. Дело в том, что они реальны, а твоя пустыня – раскрашенный тобою миф, декорации, в которых проходил праздник твоего детства.

Это как мамин или бабушкин суп или каша, которую ни одна жена повторить никогда не сможет, нечего и стараться: выйдет почти то, но не совсем.

Картинки твоего детства – те же миражи.

Вот ты от нечего делать сидишь в тени и наблюдаешь, как солдаты пытаются завести большую пыльную зелёную машину с торчащими из неё антеннами. Всякий раз, когда она наконец-то заводится, они издают торжествующий вопль, а когда глохнет – не очень громко повторяют одно и то же незнакомое тебе слово и при этом почему-то озираются.

Это повторяется несколько раз.

За обедом ты спрашиваешь у бабушки, что означает это слово. Бабушка вздрагивает, потом берёт себя в руки и осведомляется, откуда ты его знаешь. Получив ответ, как будто успокаивается и просит немедленно забыть это плохое слово раз и навсегда. Сашенька, раз и навсегда. Это ошибка. До этого случая тебя призывали только запоминать и никогда – забывать. Промаявшись до вечера, ты честно подойдёшь к бабушке и признаешься, что, как ты ни старался, забыть никак не получается.

И так по сей день.

Вот ты научился ставить пластинку в патефон, и с радостью делаешь это по просьбе умиляющихся молодых родителей, играющих в тебя как в куклу. Вот они хотят сменить пластинку, но ты оказываешься однолюбом (Господи, во всём бы так!) и в десятый раз ставишь свою любимую «Наши годы длинные, мы друзья старинные». Под неё ты готов на всё, но родители с каждой новой порцией длинных годов и старинных друзей умиляются всё меньше.

Вот папа приносит домой ваш первый магнитофон, вы дружно изучаете инструкцию и первым делом записываете себя. Выясняется, что по заказу сказать особо нечего, но все хохочут как ненормальные, не узнавая свои голоса.

Потом этот магнитофон споёт тебе про то, как уходят под воду в нейтральной воде и про жёлтую подводную лодку, про синий, синий иней и про идущих в рай святых. Потом он заговорит густым низким голосом твоего деда с маленькой, нездешнего качества кассеты, присланной из несуществующего, придуманного города Нью-Йорка. И все будут наговаривать в микрофон ответ, стесняясь того, что все слышат, не умея писать письмо без бумаги и ручки.

Потом магнитофон выбросят, а кассеты с голосом деда потеряются при переезде после смерти папы. Прощай, «Днипро», ты был настоящим другом.

Вот вы с папой сидите ночью у включённого радиоприёмника «Балтика». Передают ходы шахматной партии с чемпионата мира, мы записывает, папа за белых, Саша – за чёрных. Папа кандидат в мастера, у него грамоты, он приучает сына к древней, хорошей игре. Сонный мужской голос монотонно повторяет буквы и цифры. Мысль о том, что ты на своей доске можешь сделать то же, что делают шахматные небожители, на какое-то время вдохновляет тебя, но вообще-то ты ничего не понимаешь, хочешь спать и развлекаешься тем, что читаешь на освещённой панели приёмника слова «Пекин», «Стокгольм», «Варшава».

Вот вы с папой идёте на склад за пайком. Равнодушный заспанный старшина ставит на весы крупы, сахар-рафинад, ещё что-то малоинтересное, и рисует крестики в ведомости. Наконец он открывает деревянную коробку, в которой лежат огромные пластины шоколада, кладёт несколько плит на весы, а одну ломает, чтобы выдать точный вес. Ты гордишься: у папы такая работа, что ему положен шоколад. Папа его не любит. Папа любит хлеб, намазанный маслом и посыпанный сахаром. Папин шоколад по праздникам дружно едят все и ещё посылают родне в Астрахань в подарок.

Вот вы с Валеркой едете на великах на водораздел ловить рыбу. Это за взлётно-посадочной полосой, которую надо объехать. Вам сто раз говорили, что ВПП пересекать нельзя. Но ведь полётов нет, и по ней так славно разгоняться, не то, что по песку, в объезд.

На середине ВПП, выложенной металлическими плитами с дырками, вас нагоняет газик, из которого выскакивает дежурный по аэродрому с красной повязкой. На нём нет лица. Пилот сообщил ему по радио, что на ВПП видит велосипедистов, садиться не может. Это ЧП. Его отправляют на второй круг, вас с Валеркой отправляют по домам под конвоем.

Вечером приходит мрачный папа. В общем, лучше не вспоминать.

Вот ты с папой и мамой едешь в город на текинский базар. По-простому, «на текинку». Это что-то вроде ярмарки. Продают прямо с машин, откинув борта. Ослы, верблюды. Продают посуду, ковры, подушки, всякую всячину. Короче, кроме верблюдов и жёлтых торпедоподобных дынь сорта «бахарман» из Чарджоу ничего интересного нет. Ерунда всякая.

Хотя… Опытным глазом ты находишь цыганку в ярком халате, у которой в руках целая стая красных петушков-леденцов, и начинаешь канючить. Ты знаешь, почему это нельзя брать в рот, какие страшные неизлечимые недуги таятся в этих алых гребешках, в какой антисанитарной посуде их варили. Но дело твоё небезнадёжно.

Ну, с Богом, поехали: мам, только один, ну что вам жалко? Прошлый раз тоже пугали, а ничего же не было. А как же путешественники в Африке питаются? Меня же надо закаливать. Сейчас всё раскупят, и всё. Здесь не буду, а дома окатим кипятком.

А ещё один Юрке? Если ему нельзя, я могу, того, и второй.

Тебе лет пять-шесть, ты упрямишься, и бабушка предлагает тебе либо слушаться, либо покинуть отчий дом. Ты выбираешь свободу. Пусть изгнание, пусть. Они ещё поплачут.

Бабушка снаряжает тебя в дорогу. Ты медленно, в надежде, что бабушка образумится, бредёшь за околицу. Околица через три дома, где протекает арык.

Ты бредёшь к арыку и встречаешь Светку, подружку дней твоих суровых. У тебя котомка, в ней хлеб и вода, всё как положено. Вы со Светкой съедаете хлеб и запиваете водой. Она дивится твоей смелости. Ты тоже ей дивишься, но про себя. Темнеет, Светка уходит домой, ты тупо сидишь у арыка.

Смотри, им всё равно. Гудит комариный рой, надрываются жабы в арыке. Ну и пусть. Но вот, кажется, одумались: приходит бабушка, говорит, что сегодня уж поздно, лучше из дома уходить завтра утром. Это Светка её навела. Ладно, уйду завтра. Насовсем. Пусть плачут.

Но уйдут навсегда они, а плакать по ним суждено тебе. И не только по ним.

В детстве тебе всегда не хватает воздуха, простора, свободы. Для тебя – теми, кто тебя бережёт – протоптаны безопасные тропинки. Тебе положены пределы, за которые ты вырываешься только в мечтах. Ты страдаешь от осознания своей неполноценности, подчинённости, зависимости.

Не бывает детства, из которого не хотелось бы вырваться. Как не бывает детства, в которое не хотелось бы вернуться. И всю жизнь ты не перестаёшь слышать его звуки как медленно, но неумолимо затухающее эхо.

Ты не то, чтобы ленив, но ужасно не любишь отрываться от чтения, а в доме есть дела, которые кто-то должен делать: помыть полы, натаскать из уличной колонки воды в душ, который представляет собой сколоченный из фанеры сарай с высящимся над ним обтекаемым серебристым дюралевым топливным баком от истребителя. Сходить в военторговский магазин за сахаром или бутылкой хлопкового масла. Зимой – притащить в дом пару вёдер угля из сарая и вытащить противный таз с золой на улицу.

Мама на работе в поликлинике, папа – на полётах, а ты – если ты не в школе и не гоняешь на велике – ты сидишь дома и читаешь, а бабушка идёт на всяческие хитрости, чтобы оторвать тебя от книги и подключить к домашним делам. Сама она всё время что-нибудь готовит в такой тесной кухоньке, что в неё помещается только сама бабушка да её керосинка. Летом там сущий ад. В стены кухоньки папа вбил здоровые гвозди, на них висят сковородки и кастрюли.