Но тут беседа приняла новый и снова неприятный оборот.
– Одного не могу понять, – тоном праведного возмущения, словно с трибуны, заговорил посол. – Как вы, в вашей организации, можете позволить, чтобы в нашей стране замахивались на святое – на партию! Как вы можете спокойно наблюдать эти гнусные антисоветские нападки… Эти возмутительные, подлые происки, которые играют на руку нашим врагам…
И он даже стал отбивать ритм в такт своей инвективы. «Надо срочно уйти!» – понял я. Вскочил на ноги, пробормотал:
– Константин Михайлович, это недоразумение, я из газеты «Известия», которая, наоборот… – Я хотел сказать, что наша газета и сама, в каком-то смысле, участвует в этих «нападках» – осмеливается публиковать острые критические материалы, но смешался, слова застряли у меня в глотке, все-таки это был шок. Вопреки всякой логике и всем моим надеждам Харчев, видно, держал меня таки за какого-то невероятно важного чина КГБ или за советского Джеймса Бонда, имеющего право и умеющего магическим образом вербовать всех подряд, хоть бы и начальников генштабов. Настолько, видимо, секретного, что даже резиденту нельзя было знать о моих делах! Бред полнейший, конечно, но как еще можно было посла понять? И еще, думал я, выходит, Петровский все же ошибся. Никакой Харчев не «наш». Он плоть от плоти партийной бюрократии, злобно огрызающейся на гласность.
Или – еще одно объяснение вдруг пришло мне в голову – может быть, он просто напуган на всю жизнь произошедшим с ним в Москве, смертельно боится, что органы и здесь до него доберутся, и от испуга всякого разума лишился? Принимая меня за высокопоставленного чекиста, столь нелепым образом доказывает свою полнейшую лояльность? А черт его знает, в любом случае надо скорее уносить ноги!
Пробормотав от двери уже какие-то бессвязные благодарности, я пулей выскочил из посольского кабинета.
«Товарищ Ш.», видно, находился где-то неподалеку, потому что появился в коридоре почти сразу же.
– Ну, как прошло? Все в порядке? – спросил он.
– Какое там! Полная катастрофа! Он то ли тебя не слушал, то ли не поверил… Умоляю тебя, как можно скорее переговори с ним один на один, объясни, только потактичнее, что это полнейшее дурацкое недоразумение.
– Хорошо, объясню. Да не нервничай ты так…
– Как же не нервничать? Он же теперь меня возненавидит смертной ненавистью – за то, что выставил себя законченным идиотом и чуть не выдал государственную тайну щелкоперу…
«Товарищ Ш.» меня успокаивал как мог, но я твердо решил впредь держаться подальше и от посла, и от посольства, да и от своего старого знакомца и его коллег тоже. Сережа Канаев – симпатичный друг моего закадычного приятеля Димы Осипова, а значит, точно не разведчик, а «чистый», нормальный человек! Вот кто мне поможет. И еще Виктор Лебедев есть, у которого, говорят, невероятные связи среди местных, в том числе людей весьма влиятельных, а через них можно и на саудовцев выйти и, если повезет, и заветную визу обрести. А на посла и посольство теперь рассчитывать нечего.
Последний вывод полностью потом подтвердился: посол Харчев передумал мне помогать, впрочем, и другие способы не сработали, и в Саудовскую Аравию я так и не попал. Пришлось освещать «Бурю в пустыне» из Абу-Даби. Но я старался изо всех сил и, кажется, не так уж плохо справился. По крайней мере, в редакции меня хвалили, а я, скромно потупясь, делал вид, что считал те похвалы заслуженными. Хотя в глубине души знал, что писать о войне, пользуясь эмиратовскими источниками, местной прессой, мировыми агентствами да телевидением – это, конечно, совсем не то. Но что поделаешь, не надо было в машину резидента садиться… Но это было не единственное и даже не главное последствие неудачного выбора, сделанного мной в аэропорту.
Проснувшись утром на следующий день от яркого, теплого света, я увидел в окне чистое синее небо, сходил поплавать в открытый бассейн при гостинице, вкусно позавтракал. Жизнь продолжалась, и вокруг меня была богатая, интересная и неизведанная страна. Что еще нужно путешественнику и журналисту для счастья? Да черт с ним, с Харчевым, и всеми разведками мира заодно!
Но 13 января 1991 года звезды встали в роковое противостояние – для СССР, для мира и для меня. С утра в тот воскресный день в Абу-Даби давал пресс-конференцию министр иностранных дел Великобритании сэр Дуглас Хёрд, приехавший обсуждать с шейхами судьбу оккупированного Кувейта. На всякий случай я аккредитовался на ту пресс-конференцию заранее, хотя и не рассчитывал, что услышу там что-то достойное репортажа: военные действия вот-вот начнутся, но политики и дипломаты держали рот на замке. Правда, стало известно, что британцы вроде бы собираются организовать эвакуацию из Эмиратов членов семей своих работающих там экспатов, что само по себе подтверждало неминуемость и скорое начало военных действий. Об этом стоило попытаться узнать поподробнее.
Но утром я о полученной аккредитации пожалел. Голова была словно мешок с опилками, потому что я ночью совсем не спал. Да и вообще, сдался мне британский министр да и война в Заливе, к чему мне «Буря в пустыне», когда в душе бушевал свой собственный шторм? Всю ночь смотрел я в гостиничном номере телевизор, в основном CNN, которая передавала репортажи из Вильнюса, где расстреливали мирных жителей, защищавших свободу, где кэгэбешный спецназ устроил кровавую бойню.
Я понимал, что ненавидеть КГБ нет смысла – он был лишь орудием в руках партии, а потому в глазах моих стояло лицо не «товарища Ш.», а лицемерная физиономия посла Харчева. И в ушах гремели его злобные выкрики о «нападках на святое». Теперь это самое «святое», то есть партийная империя, наносила ответный удар. Наверно, он торжествовал. Для меня же это был кризис сознания: ведь я был членом КПСС и до последнего времени бегал после работы в ЦК помогать «яковлевцам», а Горбачев совсем еще недавно был моим героем.
Моя вселенная рушилась, и это было больно.
В таком не совсем нормальном состоянии я все же поплелся на пресс-конференцию Дугласа Хёрда. Сидел там и слушал вполуха, как британские журналисты пытают министра насчет судьбы членов семей экспатов и перспектив развития военно-политической ситуации, – меня все это не слишком волновало. И почему-то внутри все звучал голос Харчева, проклинавшего «замахнувшихся на святое». Для меня он стал символом всего того, что я возненавидел в тот день. Из-за него голова моя лопалась, из-за него, когда Хёрд принялся отвечать на вопросы, я, сам себя видя и слыша словно со стороны, вдруг вскочил и сказал: «Господин Хёрд, знаете ли вы, что произошло минувшей ночью в Вильнюсе? Не кажется ли вам, что это даже важнее, чем надвигающаяся война в Заливе? Что вы можете сказать по этому поводу?»
Я заранее готов был презрительно улыбнуться, услышав, как британский министр иностранных дел будет трусливо уходить от прямого ответа – куда ему, ведь он же тут занят исключительно иракско-кувейтской историей, ему не до Литвы. И всему Западу не до Литвы. И Горбачев – их любимец, никогда они плохого слова про него не скажут. Будет сейчас крутиться аки уж на сковородке… Скажет, разумеется, что-то невразумительное…
Но Хёрд меня потряс. Нет, не зря, наверно, Итонский колледж и Кембриджский университет слывут на весь мир кузницами блистательных политиков и государственных деятелей, равно как ученых, экономистов и так далее. Ему и секунды не понадобилось, чтобы сформулировать ответ. И какой! Еще не отзвучало в зале эхо моего голоса, как уже громко и уверенно разливался по залу его мощный баритон: «Мы внимательно следим за тем, что происходит в Вильнюсе. Могу сказать, что наши дальнейшие отношения с Горбачевым зависят от того, чем закончатся эти события, как разрешится этот кризис».
Меня поразило, что он не сказал: «отношения с СССР» или «с Москвой». Нет, четко, однозначно и вполне персонифицированно: «с Горбачевым». Значит, британцы, по крайней мере, ясно понимали, что в советской системе ничто не делается без согласия, если не прямого распоряжения первого лица. Зная горбачевский стиль, я не сомневался, что письменного распоряжения о применении огнестрельного оружия против мирных жителей не существует, но какой-то однозначно понятый устный намек председателем КГБ Крючковым наверняка был получен. Иначе бы он никогда не решился действовать. Это ведь знаменитый синдром Томаса Бекета. «Неужели никто не избавит меня от этого беспокойного священника?» – раздраженно сказал король Генрих II, и придворные бросились убивать святого.
