А потом вдруг однажды на адрес «Известий» пришел таинственный чужеземный конверт с непривычным пластиковым «окошком», сквозь которое просвечивала странная зеленая бумага с моим именем. Внутри оказался бибисишный контракт на уже состоявшееся интервью, обещавший мне, при условии, что я его подпишу, 2 9 английских фунтов стерлингов. То есть примерно 45 долларов. Ничтожная вроде бы по нынешним меркам сумма, но тогда… О, это были времена, когда как-то «срубленные» десять долларов означали сказочный поход в магазин «Садко» напротив метро «Киевская», с массой (как нам в то голодное время казалось) вкусных вещей для всей семьи. А здесь – не 10 долларов, а больше 40! Четыре скромных похода или одно огромное пиршество!

Правда, я поначалу не знал, как можно контракт тот превратить в деньги. Колебался даже: может, стоит попросить британцев ничего мне за мои интервью не платить? Зачем дразнить гусей – тех самых, что вышли из шинели Дзержинского? Но потом подумал: черт возьми, ведь если денег брать не буду, все равно не поверят. Неприятностей в любом случае не избежать, и копию контракта они, эти самые «гуси», наверняка уже изготовили и к делу приобщили, для них это – само по себе доказательство, что продаю родину за деньги.

Так что лучше хоть надышаться перед смертью, насладиться магазином «Садко» напоследок…

Московское бюро Би-би-си предложило мне помощь в «монетизации» моих контрактов. Потом стали приезжать корреспонденты из Лондона, призывали меня на помощь и как комментатора, и как эксперта, и как советчика. Тоже платили – очень скромно по западным стандартам, о которых я, впрочем, имел в то время самое смутное представление. Но таким образом и накопил те 160 с небольшим долларов на первую поездку в Западную Европу. Ведь до этого бывал только на Арабском Востоке, в Африке, да еще вот в Чехословакии и Венгрии – по путевке Союза журналистов. И вот такой прорыв!

Радио же «Свобода» никогда никаких разговоров об оплате со мной не заводило. Да и мне (не поверите, наверно, но это были такие странные времена) в голову такое не приходило.

Меня снабдили номером телефона знаменитого редактора программы «В стране и мире» Савика Шустера, и я позвонил ему из парижского телефона-автомата. Как сейчас помню: стою внизу, в раздевалке великого музея Musee d’Orsay, голова гудит от обрушившейся лавины слишком сильных впечатлений – шутка ли, сразу столько любимого импрессионизма! Мане, Моне, Ренуар (ах, как много Ренуара на самом верху, и можно встать близко, и рассматривать не спеша каждый гениальный мазок).

И вот после этого всего еще и в «логово», в Мюнхен надо звонить – я даже спрашивал себя: а может, ну их, целее буду? Чересчур много всего в этой поездке. Открытие свежих багетов – глаза на лоб лезли, как вкусно. А круассаны, черт бы их побрал – в дублированных французских фильмах их называли рогаликами – кто бы мог подумать, что они так тают во рту! А эспрессо в Bar-Tabac, совершенно непохожий на то, что я почитал за кофе (хотя в Венгрии он тоже был недурен), а прогулки по большим бульварам? Это потом, после двадцать какого-то посещения Парижа, они мне станут казаться скучноватыми и однообразными, но в тот, самый первый, заветный раз в момент лишения советской «девственности», казалось, что ничего не могло быть на целом свете красивее. А синее море Лазурного берега, а Английская набережная в Ницце, а уже упоминавшееся Монако? Каждый день щипал себя и говорил: да-да, я там бывал, да, да, я сам, лично играл в рулетку в Монте-Карло! В Авиньоне стоял на всемирно знаменитом мосту и распевал с женой песню XV века, которую с детства знает каждый француз: Sur le pont d’Agignon on y danse, on y danse, Sur le pont d’Agignon on y danse tous en rond – все танцуем в круг на Авиньонском мосту. В кружок у нас не получилось, но так, символически, ногами подрыгали и музыкально поголосили. И не важно, что, как выяснилось, в седые века французы плясали под мостом, а не на нем – слово sous (под) так коварно похоже на слово sur (на) – в общем, сюр! Но какая, впрочем, разница…

Много еще всякого другого, для описания чего и нескольких томов не хватит, не то что ярких, а просто сумасшедших впечатлений от улыбчивого, красочного, сытого мира, совсем не похожего на совковую промозглую серость и слякоть. Что касается изобилия в магазинах, то, казалось бы, Ливан и Кувейт меня все же в некоторой (но не полной) мере подготовили. Но, во-первых, именно что не в полной, а во-вторых, не только в магазинах и рынках дело. Настроение в этом новом для меня мире было совсем другое, солнечное и расслабленное, без угрюмого напряжения, без боязливых озираний, без умолкания испуганного при вольных речах.

Конечно, я не мог сразу стать таким, как они. Но полюбоваться можно было. Запомнить постараться, поскольку ни малейшей уверенности в том, что удастся вернуться сюда еще хоть когда-нибудь, не было и не могло быть. Вполне даже вероятной представлялась ситуация, что это будет первая и последняя вылазка на Запад.

И вот я стоял в подвале у телефона-автомата и не решался набрать мюнхенский номер. Вспоминал, как пару недель тому назад позвонили домой – это был какой-то молодой, незнакомый ведущий. Он вел прямой эфир – опять же дело в те времена в советской радио- и тележурналистике практически невообразимое. Ведущий по очереди обращался к эксперту в мюнхенской студии, потом к корреспонденту в Вашингтоне, а потом ко мне – по телефону. Темой передачи было очередное обострение ближневосточного кризиса. «Как будут действовать США? – спрашивал ведущий у американского корреспондента. – А как Западная Европа?» На этот вопрос отвечал эксперт в студии. Ну и потом доходила очередь до меня, чтобы я изложил позицию Москвы. Все шло благополучно, но в конце сюжет как-то вдруг персонализировался. «Вот вы, господин Остальский, говорите о том, какую позицию озвучил советский МИД. Но известно ли, что по этому поводу может думать сам Горбачев? Есть ли какие-то нюансы? Или он целиком и полностью полагается в этом на Шеварднадзе?»

«Есть основания предполагать, – заговорил я, – что Горбачев…»

«Андрей, Андрей, мы вас вдруг перестали слышать! – заволновался ведущий. – Ваш голос пропал…»

«А я вас прекрасно слышу», – отвечал я.

«А, так теперь и мы вас. Вы вернулись. Продолжайте, пожалуйста. Вы говорили, что Горбачев…

«Да, – продолжил я. – Дело в том, что позиция Горбачева определяется тем…»

«Андрей, вы опять пропали…»

То же самое повторилось еще пару раз. Меня прекрасно было слышно до тех пор, пока я не произносил фамилию Горбачева. В тот момент мой голос чудесным образом исчезал из эфира. А я и не подозревал, что существуют такие технические возможности.

Но ведущий не собирался сдаваться.

«Господа из КГБ, – сказал он в микрофон, и тысячи, десятки, а может, и сотни тысяч слушателей, наверно, вздрогнули в этот момент. – Пожалуйста, позвольте нам закончить передачу! Это ведь прямой эфир! Вся наша аудитория умирает от любопытства узнать, что творится в голове у советского лидера. Просим вас очень вежливо, но настоятельно: ради бога, дайте господину Остальскому договорить!»

И – можете себе представить! – дали. Связались, наверно, с каким-нибудь генералом, и тот сказал: «Ладно, не нужно нам скандалов. Черт с ним, пусть договорит. Но вы только запишите. Мы ему это в скором будущем припомним».

А теперь я стоял перед французским телефоном в великом музее и размышлял: стоит ли на самом деле звонить в Мюнхен? Ведь так все хорошо, так безоблачно, так весело. А после поездки в «логово» настроение как раз может испортиться. Липкий страх залезет во все поры – вон он уже и так где-то там шевелится, в глубинах организма.

И все же диск крутанул – кнопок тогда ведь еще не было.

И Савик сказал: «Да, ждем. Закажем вам пансион. Переночуете. Оплатим вам ночлег. Но проезд до Мюнхена вам придется самому осилить. Но ведь вы тут у нас получите накопившиеся гонорары».

– Гонорары? Правда? – спросил я, а сам лихорадочно думал: этого еще не хватало. Хотя, с другой стороны, семь бед, один ответ. И потом, иначе мне проезд не потянуть, и так придется, наверно, где – то денег одолжить… Ладно, пусть платят свои сребреники…