От пережитого ощущения и долгого философствования проснулась Женька совсем разбитая. От неудобного лежания шея затекла и никак не хотела поворачиваться направо, от открытого окна струился ветерок, и в глаза светил свет одиноких окошек из дома напротив, которые разрезали окружающую темноту своим неровным светом. К сожалению, от летнего времени, когда ребёнок предоставлен самому себе по причине летних каникул, биологическое ощущение времени как-то менялось: днём от жары и духоты всё время тянуло в сон, но не такой освежающий и лёгкий, как зимой, а вялый и тягостный, который даёт только излишнюю усталость. Ночью же, наоборот, от светлых ночей и ночной духоты совсем не хотелось спать. Так и теперь: от тягостных размышлений и пережитых днём событий дневной сон выдался неполноценным, но ещё спать не хотелось. Пытаясь всё же разработать затёкшие мышцы шеи и недовольно вглядываясь в тёмное пространство комнаты, Женька медленно прошагала на кухню в поисках чего-нибудь съедобного, попутно заглянув в комнату матери и обнаружив её крепко спящей. Уже позже, догрызая яблоко, Женька с усердием пыталась вглядеться в фотографии, на которых было бы изображено красивое тело, перехваченное красивой фигурной петлёй. Пока на первом же фото, которое открыл «всемогущий всезнайка», было изображено посиневшее обезображенное тело с уродливо вытянутой шеей, омерзительно высунутым языком и вывалившимися глазами, которое, даже крепко закрыв глаза и представив ромашковое поле, нельзя было бы и с натяжкой назвать хоть сколько-нибудь милым… Казалось, что от долгого висения само тело пытается выскользнуть из жёсткой петли, которая в одно мгновение вдруг перестала быть скользкой. Стало быть, скользкая верёвка – это миф, такой же, как и бесконечная Вселенная. На одном из фото Женька увидела пугающее изображение расцарапанной, разодранной шеи, обладатель которой в последний миг, очевидно, передумал покидать этот мир, но уже попал в ловкое кольцо скользкой верёвки. Ужаснее всего было то, что крови совсем не было, виднелись только ошмётки кожи, открывающие бордово-синеющую плоть. Обладатель оной, видимо, потеряв уже всякую надежду на спасение, решил выпустить на волю хоть каплю живой крови, которую, похоже, тугая петля уже поглотила без остатка. Вообще не было ни потёков крови, ни намёков на её существование – только лишь плоть, уже отмирающая и отливающая своей синевой. Тела повешенных были странным образом вытянуты, словно бы подсознательно даже после смерти они стремились встать ногами на твёрдую почву. Безобразные фиолетово-сиреневые следы от крепкого объятия с безжалостной верёвкой наводили ужас, и в ушах стоял настойчивый звук хрипящей гортани, в которой звуки, стремящиеся на свободу, перемешивались между собой, цеплялись за плоть, впивались в мгновенно сужающуюся трубку, ломая свои хрупкие грани, и превращались в леденящий кровь хрип или храп. Почему-то при ледяном поцелуе смерти ещё ни одному повешенному не удавалось оставить в себе хоть каплю красоты. Не могло быть и слова об эффектной позе или ровно вытянутых носочках – только безобразие, омерзение и ужас. Женька с ужасом отодвинулась от монитора, сумев перелистнуть лишь пару-тройку фото. Руки дрожали, зрачки расширились от страха, дыхание перехватило судорожным спазмом – казалось, что её собственное горло кто-то безжалостный перетянул холодной и вовсе не скользкой верёвкой. Хотелось, чтобы память мгновенно стёрла все воспоминания об изуродованных, обвисших, осунувшихся телах, которые в погоне за быстрым покаянием так низко склонили голову, что не успели услышать над собой такое пугающее шуршание скользкой петли. Натыкаясь в темноте на странно неузнаваемые вещи, Женька в одно мгновение подскочила к выключателю, одним громким щелчком разогнав тьму вокруг себя, но ощущение нехватки воздуха не проходило, и тогда, поддавшись первому порыву, Женька бросилась к единственному островку спасения, уткнувшись носом в тёплое, родное тело матери, слабо сопевшей под махровым покрывалом. Мать, в свою очередь, так и не проснувшись, нежно обняла этот комок страха, окутав дочь собственным теплом и дав ощущение безопасности. Женька свернулась калачиком, прижавшись боком к матери, и, крепко зажмурив глаза, старательно представляла себе ромашковое поле, и ей бы даже это удалось, если бы не тихий, издали звучавший голос миловидной продавщицы: «Скользкая верёвка…»

Уже находясь на грани между сном и бодрствованием, Женька услышала, а скорее почувствовала активное шевеление подушки от телефонного звонка. Уже негодуя на звонившего, нарушившего такое приятное пограничное состояние, она вдруг увидела отцовский номер, высвеченный на маленьком светящемся экране мобильного телефона. Сон слетел мгновенно вместе с упавшим на пол одеялом. С тёплым ощущением радости она нажала заветную кнопку, услышав, наконец, такой родной и почему-то уже изрядно забытый голос: «Привет, Жучок! Я соскучился очень, как ты там? Как мама?» От короткого разговора душа начала петь громкий гимн радости и счастья, и даже солнце стало светить как-то приветливее, чем вчера. Мама снова ничего не оставила на столе на завтрак, как делала это раньше. Это немного разозлило Женьку, которая всячески прокручивала в голове разговор с отцом, спрашивавшим об этой холодной женщине, которая успела мгновенно поменять привычки, в которых больше не стало ни единого упоминания об отце. Но сегодня не хотелось долго злиться, поэтому, засунув в рот бутерброд с маслом и запив его стаканом минеральной воды, Женька радостно побежала на балкон, чтобы посмотреть в лицо миру, который так жестоко шутил с ней, снова подарив ей отца, ещё недавно так жестоко отобранного. На старой скамеечке в парке немного в отдалении от Женьки сидел отец, слегка согнувшись и немного набок наклонив голову, – от этого хотелось громко петь. Вот наконец-то справедливость восторжествовала (по крайней мере, Женьке тогда так казалось). Отцовское лицо как-то осунулось и приобрело какой-то землистый оттенок, и сам он как-то постарел, что ли. Одежда была помята, чего не было раньше, когда мама вывешивала отцовские рубашки, тщательно выстиранные и выглаженные, на вешалку, при этом с любовью приговаривая: «Валерочка, иди завтракать». Вот как так бывает, что из-за громких криков этой чёрствой женщины, так жестоко разрушившей мирную Женькину жизнь, теперь именно ей, Женьке, приходится страдать. Сейчас Женьке очень захотелось сжать так крепко-крепко глаза, и чтобы именно мать ощутила, какую боль причинила она отцу и Женьке, и чтобы вообще лучше её не стало в мире – просто раз, и нет человека. Женька слегка улыбнулась при такой шальной мысли: как так может быть, чтобы раз – и нет человека. «Хотя, – с сожалением подумала Женька, – будь сейчас Наташка рядом, она бы обязательно поняла бы…» Отец в большей степени молчал, так ни разу и не взглянув в глаза Женьке, всё говоря тихо, словно бы выдавал секретные государственные тайны. Расспрашивал о доме, о матери задавал вопросы и как-то странно напрягался в ожидании ответов. Женьке же совсем не хотелось говорить о той, кто с равнодушием и холодностью разрушила всё мирное Женькино существование, и она напрямик спросила отца, глядя ему прямо в глаза: «Пап, а почему ты не вернёшься домой? Мама уже не кричит, её всё время нет дома, а мне так грустно без тебя…» Словно бы ударившись лбом о стену, отец прикрыл лицо рукой и, с усердием растирая виски, как-то странно растягивал слова, словно бы сначала тщательно очищая их от липкой патоки, прочно склеившей их вместе. Отец начал что-то лепетать о том, что «обстоятельства так сложились», «ты не должна винить маму, ей сейчас и так нелегко… не стоит её строго судить», «надо время, чтобы всё устаканилось, а пока не стоит и говорить маме об их встрече» и что-то в этом роде… По словам отца и судя по его внешнему виду, когда он весь словно бы сжался в комок, Женьке вообще показалось, что это не её отец, который утрами напевал песенки, собираясь на работу, который говорил о скором счастливом будущем, когда Женька закончит школу и сможет самостоятельно выбрать собственный жизненный путь. А теперь ни песен утром, ни жизненного пути, ни завтраков, ни Наташки, чьи родители уехали так быстро, что им, собственно, и попрощаться-то времени не было. Весь мир вдруг в одночасье пропал, оставив вместо себя лишь жалкую копию, которая и отдалённо не напоминала оригинал. В том мире всё было так идеально – сегодня Женька это очень хорошо понимала, а тогда почему-то не ценила и всё время говорила Наташке о надоедливых родителях. Теперь мир вообще вдруг стал пресным и бесцветным, как мерзкая морская капуста, которую обожала Наташкина мать и всё время пыталась ею всех накормить. Единственное, что осталось от того цветного мира, так это надоевшая школа, в которой хотя бы можно было весело пообщаться с одноклассниками, а теперь и она вышвырнула Женьку за свои ворота, прикрываясь слабой отговоркой о летних каникулах. В итоге – встреча с отцом хоть и была странно-отчуждённой, но всё же приятной, но даже она закончилась. Теперь в жизни осталась только прежняя серость и уныние, и солнце светило ярко и пыталось выдавить из прохожих ещё хоть каплю влаги. Женька медленно переставляла ноги, которые прочно сковали чёрные грубые джинсы. Хотелось спрятать голову в песок и сидеть так, ни о чём не думая, хотя, наверное, даже горячий песок не сможет вытравить эти липкие приставучие и никак не желающие уходить мысли об окончании всего этого бреда, называемого многими жизнью. Думать уже не хотелось, а скорее, не то чтоб не хотелось, просто было уже даже как-то больно думать обо всём, что случилось за последние дни. Жизнь рассыпалась на мелкие детали, как мозаика из тысячи деталей, и теперь Женьке предстояло решить, собирать её узором, чтобы вышла картинка, или просто охапкой засыпать опять в коробку. В любом случае нужно было для начала выяснить, кто посмел высыпать на пол эти цветные кусочки картона. От неприятной встречи с любимым отцом осталось какое-то грязноватое чувство, от которого нестерпимо захотелось помыться. Вроде бы отец был так же спокоен, и Женька ждала этой долгой встречи, но ощущение какой-то неискренности, вязкости и лёгкого налёта пыли не уходило. Женька решила прогуляться до ближайшей речки, чтобы хоть немного освежиться и проветриться, так как перспектива снова погрязнуть в пустоте и тишине душной квартиры вовсе не радовала. Остановившись на мосту и слегка облокотившись на перила, Женька приковалась взором к гладкой зеленовато-чёрной поверхности водной глади, блистающей, как зеркало. Вода казалась такой прохладной, что по телу пробежали мурашки, как от холода. Речка давно уже стала декоративным украшением города, которое могут себе позволить жёны не очень состоятельных людей. Так, сверкая блеском бриллиантов и вызывая всеобщую зависть, только единицам принадлежит доступ к правде о том, что блеск, завораживающий взгляды толпы, на самом деле является не чем иным, как преломлением света от поверхности обыкновенного стекла, тщательно подведённого под разряд бриллиантов. Так и речка в городе, манящая своей прохладой и кажущейся чистотой, была обычной стекляшкой, которую мог позволить себе такой захудалый городишко, как тот, в котором Женька провела уже изрядную часть собственной жизни. Поверхность воды, играющая солнечными бликами и создающая возле себя ореол свежести и чистоты, являлась на самом деле старым сосудом, переполненным всяческими нечистотами и кишащим таким многообразием микроэлементов и химических соединений, что сам Менделеев мог только развести руками. Хотя, если не особо вглядываться в мутновато-зелёную поверхность водицы и не особо близко принимать к сердцу историю о химической составляющей, то можно было бы спокойно отдаться во власть ощущению свободы, которое давала освежающая, широко раскинувшаяся шёлковая поверхность губительной влаги. Женька на минуту задумалась о чистоте воды, а потом вдруг крепко зажмурила глаза и представила то ощущение неизмеримой свободы и совсем неземного притяжения, когда бы Женька переступила через заградительную преграду и, отдавшись охватившему чувству, поместила бы собственный корпус, и так изрядно уже уставший от насмешек этого мира, совершенно перпендикулярно недавнему своему положению и совершенно параллельно гладкой прохладной поверхности воды. Вот так, легко и непринуждённо совершив небольшое перемещение вперёд, всего за пару секунд (или сколько там продлится этот полёт) Женька сумеет решить как минимум две проблемы: лишит себя необходимости решать вопрос с мозаикой Жизни и переложит сжирающее чувство вины на плечи родителей. Конечно, не совсем бы хотелось доверить пусть и не идеальное, зато такое родное тело этим пугающим микроорганизмам и микроэлементам, но, по сути, важно ли это будет освежившемуся в последний раз телу, красиво лежащему на зелёной травке, куда его бережно вынесут спасатели? Вот лежит Женька в розовом лёгком платьице, слегка обнажившем колени, в небольших и таких завораживающих капельках воды на щеках, влажные волосы небрежно распластались на песочке, глазки прикрыты, руки в красивой позе застыли, словно бы во время исполнения красивого восточного танца. Толпа желающих помочь собралась вокруг, и слышны вздохи: