— Слышь, обед приносили? — спрашивает боец, сидящий у входа в блиндаж. Из темноты отвечает голос: — Давно пошли да вот нет их обратно. Либо залегли где, либо не дойдут уже вовсе. Сильно очень бъёт около кухонь.
— Вот, паразит, обедать охота, — недовольно говорит сидящий, и зевает. Командный пункт дивизии размещён в глубоком подвале, напоминающем горизонтальную штольню каменноугольной шахты: штольня выложена камнем, креплёна брёвнами, и, как в заправской шахте, по дну её журчит вода. Здесь, где все понятия сместились, где продвижение на метры равносильно многокилометровым боевым движениям в полевых условиях, где иногда расстояние к засевшему в соседнем доме противнику измеряется двумя десятками шагов, естественно сместилось и взаиморасположение командных пунктов дивизии. Штаб дивизии находится в двухстах пятидесяти метрах от противника, соответственно расположены командные пункты полков и батальонов. «Связь с полками в случае обрыва провода, — шутя говорит работник штаба, — легко поддерживать голосом: крикнешь — услышат. А оттуда голосом в батальон передадут». Но обстановка командного пульта такая же, как обычно — она не меняется, где бы ни стоял штаб: в лесу, во дворце, в избе. И здесь, в подземелья, где всё ходит ходуном от взрывов мин и снарядов, сидят, склонившись над картой, штабные командиры, и здесь, ставший традиционным во всех очерках с фронтов войны, связист кричит: «Луна! Лупа!» и здесь, скромно держа в рукаве махорочную папиросу и стараясь не дышать в сторону начальства, сидят в углу связные. И сразу же здесь, в штольне, освещённой бензиновыми лампочками, чувствуется, что к одному человеку тянутся все нити проводов из разрушенных домов, заводиков, мельниц, занятых гвардейской дивизией, что к одному человеку обращены вопросы командиров, что один человек немного насмешливой, спокойной и внимательной речью определяет строй жизни гвардейцев. Голоса людей спокойны, подчас медлительны, движения неторопливы, часто видишь улыбающиеся лица, часто слышится смех. Люди с тренированной в боях волей ведут себя так, словно им легко, словно они шутя, без усилий творят самое трудное, самое тяжёлое дело земли. А ведь в штольне душно. Когда входит сюда свежий человек, большие капли пота сразу же выступают у него на висках, на лбу, он дышит часто и прерывисто. В штольне, словно у основания плотины, сдерживающей страшный напор рвущихся к Волге вражеских сил, пол, стены, потолок — всё дрожит от напряжения, от тяжести взрывов бомб и ударов снарядов: дребезжат телефоны, пляшет пламя в лампах, и огромные неясные тени судорожно движутся на мокрых каменных стенах. А люди спокойны — они здесь, в этом горниле, были вчера, были месяц назад, будут завтра. Сюда несколько ночей назад прорвались немцы и бросали под откос ручные гранаты; пыль, дым, осколки летели в штольню, из тьмы доносились выкрики команды на чуждом, дико звучащем здесь, на волжском берегу, языке. И командир дивизии Родимцев оставался в этот роковой час таким же, как всегда: спокойным, с немного насмешливой речью, каждым размеренным своим словом закладывающий увесистый камень в пробитую вражеской силой плотину. И вражеская сила отхлынула.
Дивизия вошла в ритм битвы. Дыхание людей, биение сердец, короткий сон, приказы начальников, стрельба орудий, пулемётов, противотанковых ружей — всё находится в ритме битвы. Это, наверное, самое трудное, думается мне, в этих внезапных налётах пикирующих бомбардировщиков, в ночных и дневных штурмах фашистской пехоты, в стремительных наскоках десятков танков, вдруг появляющихся то на рассвете, то в три часа дня, то в убаюкивающем ложном спокойствии вечерних сумерек — обрести чувство ритма. Pитм бури! Ритм сталинградской битвы!
Родимцев рассказывает мне о том, что в недавнем ночном штурме участвовали немецкие сапёры.
Он говорит негромко и задумчиво, а ложечка на самодельном столе пляшет, подпрыгивает, точно её хватил страх и она хочет убраться из этой гудящей штольни, с мечущимися по стенам мутными тенями. Стрекотнул автомат, звук его хорошо слышен здесь.
— Вот это немец, — говорит Родимцев.
Он рассказывает обстоятельно, не торопясь.
— Война здесь подвижная, гибкая, — говорит он, — она то ночная, то дневная, то танковая, а бывает, что и танки, и авиация, и огневые налёты артиллерии и миномётов концентрируются в одной точке. Немец нарочно меняет тактику. Но мы за месяц отлично научились воевать в этих условиях. Действуем большей частью мелкими группами. Во взятии дома у нас участвуют две группы: штурмовая и группа закрепления. Штурмуют люди, вооружённые гранатами, бутылками с горючей жидкостью, ручными пулемётами. А группа закрепления, пока штурмовая ещё добивает противника, подтягивает боеприпасы, продовольствие, запасец не меньше, чем на шесть дней — ведь часты случаи окружения. Вот сегодня пришли два бойца, оказывается четырнадцать дней воевали в доме, окружённом «немецкими» домами. Эти двое — спокойно, эдак — потребовали сухарей, боеприпасов, сахару, табаку, нагрузились и пошли, говорят: «У нас там двое остались, дом стерегут, курить хотят». Вообще война в домах своеобразнейшее дело. Особенности этой войны в Сталинграде — гибкость, резкие, почти мгновенные изменения тактики да и всего характера боёв. То борьба за один дом, то вот, как недавно, — два полка немецкой пехоты и семьдесят танков внезапно обрушиваются на полк Паншина. И эдак десять-двенадцать атак на день.
Я спросил его, не утомлён ли он этим круглосуточным напряжением боёв, этим круглосуточным грохотом, этими сотнями немецких атак, которые были ночью, вчера днём, будут завта.
Я спокоен, — сказал он. — так нужно. Я уж, пожалуй, всё видел. Как-то мой командный пункт утюжил немецкий танк, а после автоматчик для верности бросил гранату, я эту гранату выкинул. И вот выжил, воюю и буду воевать до последнего часа войны.
Он сказал это спокойно, негромким голосом. Потом он стал расспрашивать о Москве. Поговорили, как полагается, о театрах.
— У нас тут тоже было два концерта — играл на скрипке в нашей труппе парикмахер Рубинчик.
И все вокруг заулыбались, вспомнив о концерте. А телефоны за время этого разговора звонили раз десять, и генерал чуть-чуть поворачивал голову, говорил два-три слова дежурному по штабу. И в этих коротких словах, произносимых легко, буднично, словах боевых приказов, была торжественная сила человека, овладевшего ритмом боевой бури, человека, диктовавшего этот страшный чёткий ритм войны, ставший ритмом, стилем гвардейской дивизии, стилем всex наших сталинградских дивизий, всех советских людей, воюющих в Сталинграде.
Заместитель генерала Родимцева, полковник Борисов, отдавал последние распоряжения перед штурмом одного из домов, занятого немцами. Этот пятиэтажный дом имел большое значение — из его окон немцы просматривали Волгу и часть берега.
План штурма меня поразил множеством деталей, сложностью разработки. На аккуратно сделанном чертеже был нанесён дом и все соседние постройки. Условные значки показывали, что во втором этаже в третьем окне находится ручной пулемёт, на третьем этаже в двух окнах сидят снайперы, а в одном расположен станковый пулемёт, словом, весь дом был разведан по этажам, по окнам, по чёрным и парадным подъездам. В штурме этого дома участвовали миномётчики, гранатомётчики, снайперы, автоматчики, в этом штурме участвовала полковая артиллерия и мощные пушки, находившиеся на том берегу, в Заволжьи. У каждого рода оружия была своя задача, строго сопряжённая с общей целью. Взаимная связь, управление осуществлялись системой световых сигналов, радио, телефонами. Ведущая мысль этого наступления была одновременно простой и сложной: цель была бы ясна ребёнку, а пути к этой цели казались настолько сложны, что только большой военной грамотностью можно было их достигнуть.
И в этом снова ощущалось своеобразие сталинградской битвы. Здесь сочеталось огромное столкновение двух борющихся на жизнь и смерть миров, двух государств и математическая, педантически точная борьба за этаж дома, за перекрёсток двух улиц. Здесь скрестились характеры народов и воинская умелость, мысль, воля. Здесь происходила борьба, решающая судьбы мира, борьба, в которой проявлялись все силы и слабости народов, — одного, поднявшегося на бой ради порабощения всего мира, и другого, вставшего за мировую свободу, против рабства, лжи и угнетения.
