Он без всякого стеснения разглядывал Татьянино личико с тонкими чертами, вздернутым носиком, маленьким ротиком и крупными миндалевидными глазами, обвитыми густыми пепельными ресницами. Тонкая искусственная линия бровей поднялась вверх в выражении недоумения и недовольства. Девушка рассчитывала на то, что он прижмется сильнее к поручню и освободит ей хоть капельку места, все-таки автобус почти приехал на остановку, но парень только улыбался. Татьяна заежилась, возмущаясь в душе таким нахальством и нерациональностью. Она ведь попросту могла не успеть выйти в нужном месте, а тащиться целый квартал по подворотням в такое темное и зябкое время ей совсем не хотелось.

– Позвольте, я пройду, – с недовольной настойчивостью сказала девушка и попыталась ступить вперед одной ногой, чтобы заставить его подвинуться.

– Пожалуйста, проходите, – вежливо и с улыбкой, которая ей показалась наглой, ответил парень и лишь слегка повернулся боком.

Татьяна поняла, что лучшего уже не добьется, и начала двигаться вперед, вынужденно прижимаясь к нему и задевая полями горчичной шляпы его подбородок, что, казалось, совсем не доставляло ему неудобств. Шляпу пришлось придерживать, поэтому она отпустила поручень. По закону подлости в этот самый неподходящий момент кондуктор двинулась в обратную сторону. И раздвинула людей так, что они волной наклонились вбок и прижали парня и девушку к окну. При этом он по-рыцарски одной рукой аккуратно обхватил голову Татьяны сзади, чтобы она не ударилась о стекло, а вторую подставил под удар о поручень за ее спиной. И это оказалось очень кстати, но ей стало неловко.

Девушка покраснела и не хотела, чтобы рыцарь это видел. Как только волна прошла, парень выпустил ее из объятий и развернул, выдвинув тем самым вперед, а себя загнал в бывший Татьянин уголок. Она немного опешила и, отвернувшись, медленно направилась к двери, забыв его поблагодарить, впрочем, одновременно с этим ее возмущало такое фамильярное поведение. Но на душе немного посветлело. Мир перестал казаться несправедливым и жестоким. Тяжесть с плеч свалилась на пол автобуса и уехала вместе с ним, а Татьяна, оказавшись на остановке, неспешно отправилась домой по мелким лужицам и мокрому асфальту.

Сырой воздух обдувал лицо, румяня щеки. Невысокие каблуки мерно стучали по тротуару, отбивая марш возвращения домой. Мимо пробегали еще десятки каблуков, платформ и плоских подошв, оставляя мокрые, тут же расплывающиеся, следы на тротуаре. Татьяне хотелось как можно дальше оттянуть время, чтобы как можно дольше избегать неприятного разговора с отцом. Поэтому она шла медленно, едва передвигая тяжелыми ногами, и с жадностью дышала холодом, дабы остудить разум и пожар в душе, который стихал, но подобно лаве оставлял после себя черные выжженные окаменелости.

Сегодня был важный день, но Татьяна его провалила. Она старалась изо всех сил. У нее болели ноги, болели руки, спина и шея, но больше всего сердце. За отца. Девушка боялась даже представлять, как он будет расстроен. Он ведь так верил в нее, в то, что она самая лучшая. Но чем больше он в нее верил, тем больше она его подводила. Татьяна всеми силами старалась оправдать его ожидания и до последнего года это получалось.

Вся ее жизнь пропиталась балетом. Отец специально, еще в далеком детстве, оборудовал ее комнату станком и подходящим половым покрытием, чтобы дочь не отвлекалась ни на что другое. Она усердно занималась в академии, после по вечерам в своей комнате и даже по выходным, забыв о том, что у нее так и не было нормального детства. В качестве компенсации ей нравилось смотреть мультфильмы, которые она ставила фоном для занятий. Мультики не всегда были детские, но за счет анимации, кукольности или рисованности казались сказочными. Это помогало абстрагироваться.

Перед самым домом майское небо грозными тучами снова спустилось на ее плечи, еще больше придавив шею, отчего ощущения ломоты и боли пробежали по всему телу. Перед тем, как войти в подъезд, Татьяна взглянула наверх, откуда мелкими серебристыми каплями спускалась накопившаяся за долгое путешествие облаков влага. «Откуда, интересно, этот дождь? Собран там, а рассыпается здесь. Возьми меня с собой в следующий город!» – подумала она и улыбнулась тому, что может почувствовать вкус дождя, пришедшего из далеких краев, в которые она, скорее всего, никогда не попадет. Так пахла свобода.

Ей не хотелось возвращаться в реальность, но дверь подъезда изнутри отворилась. Сначала раскрылся зонт, за ним появилась женщина в пальто. Татьяна успела проскочить, пока дверь не закрылась.

– Ну, как все прошло, Куколка? – с горящей надеждой в глазах спросил отец, вынырнув в прихожую из кухни, как только Татьяна захлопнула за собой дверь.

Его худое, гладко выбритое лицо блестело от тонкого слоя маски, краешки которой уже подсыхали и отклеивались от кожи. Домашнее цветастое платье свисало до колен, чуть развеваясь, а мордочка львенка на носке пушистого тапка слегка подрагивала – отец нервно топал ногой. Платье накрывал фартук, испачканный во всем том, что когда-либо находилось на кухне, но больше в муке.

Татьяну тут же одурманил пряный запах выпечки. Сердце колотилось со второй космической скоростью и очень стремилось выскочить из груди. Она сняла шляпу траурно, как это делают актеры в театре при получении прискорбной вести по сценарию, и опустила голову. Девушка вся сжалась от предвкушения ужасного и не могла поднять взгляд на отца, который, начиная что-то подозревать, сверлил ее округленными серыми глазами, всегда казавшимися влажными, но сейчас особенно.

– Удовлетворительно, – с тяжелым вздохом призналась Татьяна.

– Как?! – опешил отец, будто совершенно не был готов к такому повороту событий, будто даже гипотетически не представлял такой возможности. Он развел руками в воздухе, из-за чего мука осыпалась на пол. – Это, несомненно, все эта Сурканова! Подлюка, которая меня всю жизнь ненавидела. Она придиралась? Что она сказала?

– В том-то и дело, что ничего, – опустошенно ответила Татьяна, не поднимая глаз.

– Вот овца старая! – снова крикнул отец с досадой, болью и ненавистью, хлопнув ладонями о бедра.

Теперь к муке с рук добавился толстый клуб муки с фартука. Все это тоже со временем осело на пол и немного на пепельные волосы Татьяны, но она этого не заметила. На лысой голове отца же мало что задерживалось, даже собственные волосы.

– Я уверен, что это все она. Как я надеялся, что ее там не будет. А Прохоров что?

– Тоже ничего.

– Ну, он-то как мог промолчать? – отец еще больше округлил глаза в недоумении, но потом цокнул губами и добавил. – Тоже мне, маразматик конченый! Поди уже совсем не соображает. Кто его там держит до сих пор?

Отец всегда говорил очень выразительно, с большим чувством, чем испытывал на самом деле, любил подчеркивать свои эмоции анахронизмами либо просто пафосными фразами. Театральность проявлялась в каждом резком жесте рук или мимике лица. Это настолько вжилось в его характер, что перестало быть сценичностью и стало повседневным поведением. Сейчас он тоже говорил громко, четко расставляя ударения и выдерживая паузы, на оскорблениях повышал до тонкого голос, чрезмерно закатывал глаза и стискивал зубы.

Татьяна продолжала молчать с повинной, стоя у двери, не раздеваясь, сжимая шляпу в тонких пальцах. Отец все равно продолжал оправдывать ее, хотя она была этого не достойна, а члены комиссии не заслужили таких оскорблений. Она знала, что рано или поздно эти оправдания превратятся в разочарования. От боли на глаза навернулись слезы, но девушка до бледноты сжала губы, чтобы ни одна слезинка не вытекла.

В негодовании он ударил белой пятерней по макушке, оставив там жирный мучной след, вторым ударом смахнул все это снова на пол, а после третьего заплакал. Татьяна кинулась его обнимать, бормотать что-то нечленораздельное, лишь бы говорить, но толкового и утешительного она ничего сказать не могла, потому что все, действительно, было печально.

– Все прахом! Эти старые маразматики загубили мою дочь! Лишили ее будущего! – между всхлипываниями восклицал отец, держась руками за голову.