– Пойдем. Ничего, что я так? По-простому… Смокинг постирал…
– Ты бы лучше носки постирал, у меня батарейка в часах окислилась.
А Светка не жаловалась…
Мы вышли к подъезду. Перешагнули через местных кошек, дремавших на прохладных ступеньках. Кошки эти были жертвами нереализованной заботы соседских старушек. Они родились в подъезде, под батареей, еще зимой. Жили, делали свои дела, батарея грела… Когда по подъезду начал разноситься запах, забота дала первую тещину. Котят выселили. Но во дворе милосердие хлынуло на них с новой силой. Они стали достоянием всего дома, а не только нашего подъезда. Старушки спорили, не сходились в вопросах воспитания, питания, гуляния. Отчитывали котят, когда те выбегали за пределы двора. Все обладатели собак, особенно крупных, почувствовали к себе если не ненависть, то, по крайней мере, неприязнь. Котята жили, вырастали в котов и кошек, рожали новых котят, те тоже вырастали… Кажется, что сразу беременные. Им уступали места на скамейке, доверяли самое сокровенное, жаловались на мужа, на сына, на свекровь, на правительство… Искали понимания, сочувствия… А Васька слушает да ест…
Мы устроились на скамейке. Участковый молчал. Начал я.
– А я больше люблю собак. Особенно маленьких, бесполезных…
– А мне пофиг. Я в детстве хотел попугайчика. Мне не купили… – пошла откровенность. Детство. До чего сентиментальные бывают менты… – А сестре купили. И с клеткой. Она им все равно не занималась. Мне так хотелось – не купили, а она даже не просила. Принесли, поставили на стол, орет чего-то, смотрю – дурак дураком… На фиг он нужен, этот попугайчик. Разочаровался в общем. Но все равно обидно.
Ночь накрыла город брюхом серой собаки. Пришла, легла, и черно, и душно. Мы закурили. Он – свои, я – его. Молчали. Мерно постукивал комар в крепкий затылок участкового. Сразу видно, не разбирается в людях…
– Тут у вас в подъезде, говорят, грузины какие-то поселились…
– Вроде были…
– Снимают?
– Понятия не имею…
– Надо бы зайти…
Витя регулярно посещал иногородние семьи в подведомственном ему районе. Вновь прибывших заносил в блокнот. Раз в месяц все видели, как он нырял в нужный подъезд и выныривал с туго набитым пакетом. Пакет укладывал на заднее сиденье своей семерки и двигался по следующему адресу. Но взяток не брал…
– Ты это, – снова начал он, – давай соседей больше не раздражай, – и такой тон отеческий, заботливый… Воздух, что ли, здесь пропитан заботой? Как-то сразу почувствовал себя в компании кошек.
– Чем это я их раздражаю?
– А я знаю?
– Ну вот и я не знаю…
– Жалуются…
– Я бы тоже кому-нибудь пожаловался…
– Чего тебе жаловаться-то?
– А я знаю?
– Вот и я не знаю…
Снова замолчали. Трудился комар. Я смотрел вдаль, но дальше соседнего подъезда ничего не видел. Темно. Участковый тоже поглядывал в том направлении. Надеюсь, он видел хоть чуточку дальше… Должны же над нами, близорукими, стоять люди ну хоть немного дальнозоркие. А то глупо как-то получается…
– Мне скучно, Бес!
– Без чего?
Комар утомился и умер.
Множилось непонимание…
* * *
Света спала на моем диване. Футболка задралась. Я, стараясь не смотреть, прошел через комнату и споткнулся о табуретку.
– Я тебя ждала…
Присел рядом.
Потом прилег с краю…
Потом было тесно…
* * *
Всю ночь меня мучил кошмар. Целый рой маленьких, голых, крылатых ангелов кружился над моей кроватью. Мне было трудно дышать, я ворочался, чихал и отмахивался подушкой. Они отлетали на безопасное расстояние, пару секунд висели в воздухе и возвращались.
– Вы чего хотите?!? Вы чего добиваетесь?!? – кричал я. – Чтоб я в рай попал? Мне с моей аллергией у вас в раю еще нужно очень постараться, чтоб не сдохнуть!
Потом они отобрали у меня подушку. Где-то взяли ножницы, вспороли швы, рвали на себе перья и набивали ими наволочку. Уже ощипанные выстраивались в колонну и маршем шагали на кухню. Там заворачивались в тесто и топились в кастрюле. Вареные обсыхали на перламутровых краях тарелок, лезли в морозильник, слипались по три – пять штук и забивались в самые дальние углы… Я вскочил, достал с полки первую попавшуюся книгу, забежал на кухню. Один поганец как раз пытался спуститься со стола. Увидев меня, он спрятался за солонку. Я отбросил в сторону его укрытие, замахнулся и размазал его по обложке. Все исчезло… Хорошо бы…
Я обтер книгу об штаны и прочитал на обложке: «Преступление и наказание».
* * *
Утро наступило. И, кажется, прямо на меня. Где-то завыла собака, что-то хрустнуло в коленке, я встал. Взял со стула свои брюки. Из карманов с шумом посыпалась мелочь. И все мои вчерашние грехи. Давно не могу понять, откуда по утрам приходит эта святость? Чего ж так стыдно то? Часами сидишь и не можешь смириться, что завтра все-таки случилось. Вчера казалось, что все валится куда-то в бездну. И ты засыпал спокойный, уверенный, что новый день после такого уж точно не наступит. Не посмеет. Ты проснешься и уже ничего не увидишь. Ничего – это значит ВООБЩЕ. И ты кидался во все тяжкие… А утром просыпаешься обманутый. Все есть. То есть Все. Но Все робко подрагивает, внушая смутную надежду на завтра. И недавнее настоящее становится прошлым. А за прошлое всегда стыдно. Всегда. Это закон такой, должно быть…
А за что, собственно, стыдно-то? Перед кем? Клятв никаких не давал. Никому ничего не обещал. В святые не метил. В мученики? Пока тоже… Как прелюбодействовал с пятнадцати, так и не прекращаю. Нравится. Чревоугодием не занимался, не потому что нельзя. Не по карману. А пожрать всегда любил. Кумиров не творил себе, опять же не потому, что запрещают. Ну не творец я. Да и срать на всех хотел. Левую щеку никому не подставлял. Меня и по правой-то никто не бьет. Комары, и те пятый год не кусают. Видимо, брезгуют. За что стыдно-то? Я живу своей обычной жизнью. На большее не претендую…
Дождь за ночь так и не прошел. Я сидел на подоконнике и смотрел, как капли надувают прозрачные лужи. Света храпела, я ежился. То ли от холода, то ли от храпа.
Светало…
За окном шумели мужики.
Шуршали по асфальту дворники.
Я только что из-под твоей руки.
Сижу на мокром подоконнике.
Я только что из-под твоей руки…
Я только что из-под твоей руки…
И что-то говорит: «Беги».
Не сразу отыскал носки…
Проба пера…
Из этой ночи могла бы получиться неплохая жизнь…
Проба пера…
Я встретил его, когда меня перестал греть дом. В общем-то, все дома. Они потеряли для меня уют. Мне было хорошо только в трамваях, автобусах, поездах (в поездах – очень, но это случалось так редко), только там я ощущал себя человеком. Только в пути. Очевидно, я заменял внутреннее движение внешним. Или же… Кто знает? Так прекрасна, кажется, следующая остановка: улица, город, страна, планета… Пока ты в пути, все в тебе волнуется, трепещет, все в ожидании, ты торопишься, гонишь, гонишь… И… Добравшись, не можешь припомнить причину такого жаркого интереса… Ведь лучшее – там, впереди.
Я встретил его в начале зимы. Закончив работу, я садился в трамвай (городское кольцо – чудо, что такой маршрут был). Я садился в трамвай, занимал место у окна, лицом по ходу движения, доставал из портфеля книгу и читал. Или же просто смотрел в окно. Или же слушал музыку. Или спал. Тепло. Ноги согревает, почти обжигает печка, за окном темно, а в трамвае всегда горит свет. Только иногда на секунду он гаснет, и снова…
Не помню, когда я увидел его впервые. Просто однажды я начал его узнавать. Он всегда сидел на одном и том же месте. Прямо за спиной водителя, лицом ко всем пассажирам. Высокий, худой, с усами-щеткой, тонкие русые волосы из-под шапки набекрень. Шапка меховая норковая или вроде того, складки вытерты наголо и засалены. Вида он был всегда несвежего, будто всегда слегка пьян. Он входил смело, не стесняясь, проходил к своему месту, разваливался, вытягивал ноги, но никому не мешал. Просто его фигура смотрелась слишком раскованной и выбивалась из общей пульсации сжатых тел в автобусе. Все пережидают дорогу, закрывшись, найдя точку, куда можно возложить взгляд, чтоб не привлечь внимания – (А), (Б) – не получить по морде, и (В) – не заплатить за проезд. И пр. Он же наслаждался дорогой. Он путешествовал. Летел спиной, раскинув смуглые руки, доверяясь пути.
