Воскресенье весь день проплакал… Потому что то одно, то другое… То снова одно… В общем, не воскресенье, а всемирный потоп…
И в целом жизнь как-то не задалась…
Но, мне кажется, я теперь знаю, что…
Всему… Виной…
Проба пера…
Шибин бросил курить…
И более ничем знаменательным не запечатлел себя в этой жизни… Последние годы он только и делал, что не курил… Говорил, как хорошо не курить, и не курил… Он отдавался этому весь, как отдаются великой идее… Не курить… Он не курил… Не курил дома… И дети знали, и жена… Больше ничего о нем не знали… Шибин не курил на работе… И не любил перекуры… А тем, кто любил перекуры, на перекурах проповедовал, как хорошо все-таки не курить… Шибин не курил на балконе, у подъезда, на остановках… В курилке не курил… Даже на фотографии в паспорте Шибин не курил… И слегка улыбался… И смотрел на фотографа свысока…
– Тело – это мой храм, – говорил он, – я не могу в нем гадить…
И не курил… Несмотря на то что «архитектор» явно схалтурил и «храм» был так себе… Заурядный и потрепанный… Там просело, тут обвалилось, здесь протекло… Даже государством не охранялся… Но…
Шибин не курил… Даже когда хотелось… Не курил, чтобы не курить… Это его путь в вечность…
– Шибин? Это который? – спрашивали знакомые. – Тот, что бросил курить? Как же, как же… Конечно… Что-то припоминаю… Ну как он? Умер?!! Зачем??? Он же не курил…
Стоя у гроба, жена Шибина вспоминала последнюю его сигарету… Бережно взятая под стекло, она висела в их доме на самом видном месте… Не истлевшая и до половины, она еще хранила отпечаток его губ… Последняя, кого он целовал в своей земной жизни…
«Его муза… Его вдохновение!!! Скромный обелиск, воздвигнутый на пепле, в назиданье Новому человеку!!!» – так, кажется, она сказала…
И смахнула платочком скорбь… Она его почти не знала…
Хотела рассказать еще, как Дарвинский музей мечтает получить ее в свою коллекцию…
Как бесконечной вереницей стекаются паломники в их скромную обитель…
Хотела рассказать, как Шибин проводил свой досуг, просиживая в кресле… Глядя в стену…
Где не целованная больше, брошенная, но не позабытая…
Она глядела на него через стекло…
Еще хотела рассказать… Но гости стали понемногу расходиться… Поскольку объявили перекур…
Она все обещала досказать за сигареткой…
Все устремились к выходу…
А Шибин не пошел… Он остался лежать один…
Потому что Шибин не курил…
Проба пера…
Она была не то одета, не то раздета, не то одета во что-то не то…
Они познакомились в очереди к мавзолею… У нее в сумке была зубная щетка… И синяк под левым карим глазом… Они познакомились в очереди к мавзолею… Его звали Тони Вуд, и он не понимал, о чем говорят люди вокруг… Они познакомились в очереди к мавзолею… Его звали Тони Вуд… У нее была зубная щетка и синяк… Он не понимал, о чем говорят люди вокруг… А ей сейчас очень нужен был кто-нибудь… Они познакомились…
Он подошел к ней сзади, тронул за плечо… Она улыбнулась уголками губ… Услышала: – Я за вами.
– А я ждала Вас раньше…
– Раньше я был занят…
– Ничего… Раньше и я была не свободна…
Она достала зеркальце и припудрила левый глаз… Обернулась…
– У меня, кстати, есть зубная щетка…
– Отлично! Не придется покупать… А вы…
– Давайте перейдем на Мы?
Они познакомились в очереди к мавзолею… У Них была зубная щетка и синяк… И они не понимали, о чем говорят люди вокруг…
Они познакомились в очереди к мавзолею…
Проба пера…
Золкин, Сидоров и Нахимович дружили с детства… Были почти как братья… Даже мать у них была одна на троих… Не говоря уже о брюках цвета мокрый асфальт, которые и носили по очереди… Золкин – вчера, Сидоров – завтра, а Нахимович – не снимая… Они дружили с одной девочкой… И даже свадьбу сыграли в один день… И в браке были счастливы… А у Нахимовича еще и жена была… В общем, жизнь складывалась… Грех жаловаться… И никто не грешил… А Нахимович, как известно, был неверующий… Жизнь складывалась… Не хватало малого… Чего-то для души…
Сидели, думали… Сидоров пощипывал жену Нахимовича и отражался в пробегающих мимо детях… Золкин потягивал из кувшина херес… Нахимович дремал… В подъезде пропадали лампочки… Вчера отключили отопление… Дети росли… Старший был вылитый Сидоров… Средний еще в младенчестве любил херес… У младшего тоже было очень знакомое лицо… Но никто так и не смог припомнить, где его видел…
Шло время… Шел снег… По телевизору шли «Семнадцать мгновений весны»… Наконец, Нахимович предложил:
– Мы с детства вместе… Плечом к плечу… Бок о бок… Спина к спине… Как три мушкетера… Как три богатыря… Как три поросенка… Как три пальца… Готовы мы пронести нашу дружбу через годы? Поклянемся на крови!!!
Все поддержали и поклялись на крови Золкина… Клялись прожить в любви и согласии и умереть в один день… Жена Нахимовича воздержалась… С нее и не требовали…
– Давайте рыть могилу! – продолжил Нахимович. – Которой не было еще на свете… Чтоб люди приходили любоваться… Чтоб не могила, а академический театр!!! Чтоб произведение высокого искусства!!! Единогласно…
Нахимович знал как… Полгода он посещал курсы… Нашел уютное местечко… Раздобыл лопаты…
Первое время работа спорилась… С шутками-прибаутками погрузились с головой… Золкин и Сидоров копали, Нахимович руководил… По городу слухи пошли, мол, на окраине кладбища три самородка копают… И как копают!!! На века… Смело… Не признавая школ и канонов… По-своему, живо, ново, свежо… Пошел народ… Критики шумели поначалу, потом насторожились… Народ-то не обманешь… Очередь через все кладбище… На оградах сидят… По ночам костры жгут… Со всей страны приезжают посмотреть… Звонят из Америки: «И нам выкопайте…» Из Японии… Золкин, Сидоров и Нахимович роют… Шум смерти не помеха…
Но прошло время… А все новое, как известно, хорошо, пока не состарится… Кругом тоже понарыли… Нахимович уехал копать за границу… По слухам, успешно… Ездил по городам, делился опытом, книжку выпустил… Сидоров некоторое время еще копал вглубь… Потом – в сторону… В сторону жены Нахимовича… А потом и вовсе передумал умирать… Завел жену, детей… Нахимовича… А Золкин, помня клятву, все копал… Да и не было в его жизни больше ничего… Все отдал он этой работе… Руки только и могли, что лопату держать… И Золкин копал… А когда завыл на дне от одиночества, никто не протянул черенок и не вытянул на поверхность… Оставалось только копать… Все глубже и глубже… В сторону Бога…
Проба пера…
Если бы Чуковский писал трагедии, он бы написал: У меня не звонил телефон…
Проба пера…
Можно ли устроить маленькую частную войну? Так, чтоб никто не пострадал. Никто. Может, только я. Допустим. Я бы совершил массу подвигов, стал героем. Может даже погиб… Может даже несколько раз… Потом бы вышел на пенсию и ходил бы по школам в день моей победы (может, где-то в сентябре) и рассказывал школьникам об этой войне… И грудь в орденах, и вся жопа. В шрамах…
Проба пера…
– Значит, считаете себя абсолютно здоровым? – спросил доктор, и я засомневался… От чего-то вдруг запершило в горле…
А когда я не сомневался? Никогда… Не было такого… Я давно уже самостоятельно установил диагноз: у меня устойчивое ощущение неустойчивости бытия… И валерьянка не помогает…
Я сунул справку в карман… Сомнения прилагались к справке… Все веселее, есть о чем подумать… Спустился в метро, встал у кассы…
– Вы последний?
– Не уверен.
– Пьяный?
– Вряд ли…
Купил карточку на шестьдесят поездок… И засомневался… А надо ли теперь так много? Перечитал справку…
Свет в конце туннеля быстро приближался… Я сделал шаг назад, наступив кому-то на ногу, и пропустил поезд… Вмял себя в вагон… Ехал… Правильный голос в динамике объявил следующую станцию… Женщина позади меня спросила: «Выходите?» Я молча пропустил ее, отдавив кому-то ногу… Двери открылись, и я вышел вслед за ней…
