Полезный инструмент, что кровь у мира гложет!

Иль бледность прелестей своих ты никогда

Не видел в зеркалах? Иль ты не знал стыда?

Или величье зла, где всё тебе понятно,

Не заставляло шаг твой ринуться обратно,

Когда природа, чей великий план сокрыт,

Тебя использовав, о подлый зверь, родит,

Царица всех грехов, – вдруг гения тобою?!

Величье грязное! Бесчестье неземное!

27. Sed non satiata[1]

Каштановый, как ночь, причудливый божок,

Что запах мускуса мешает и гаванны!

Изделье дикарей и Фауст ты саванны!

Дочь черной полночи и ведьма смуглых ног!

Ах, навсегда меня не опиум увлек,

А запах уст твоих, где страсть кичится странно;

Когда к тебе бредут желаний караваны,

Оазис глаз твоих тоске б дать влагу мог!

О демон без пощад! Ты черными очами,

Как вздохами души, пролей поменьше пламя;

Не Стикс я, чтоб тебя мне девять раз ласкать!

И мужество твое, распутств Мегера, мне ли

До издыхания последнего сломать

И Прозерпиной стать в аду твоей постели?!

28.

Как перламутр, волнист ее одежд покров;

Когда она идет, то пляску видят взоры,

Как пляску длинных змей на острие жезлов,

Когда качают их священные жонглеры.

О, как лазурь пустынь над пасмурью песков,

Навек бесчувственных к людскому огорченью,

Как зыбь протяжная больших морских валов, –

Так равнодушия полны ее движенья.

Чудесен минерал ее лощеных глаз;

Всё в этом существе – знак тайны необычной:

В ней смешан с ангелом свирепый сфинкс античный,

В ней только золото и сталь, свет и алмаз;

И блещет навсегда, как лишних звезд обличье,

Бесплодной женщины холодное величье.

29. Пляшущая змея <Le serpent qui danse>

О ленивая и дорогая!

Я в красу вашей плоти влюблен,

Когда, звездочку напоминая,

Ваша кожа меняет свой тон!

Ароматом наполнена пьяным

Глубина шевелюры кудрей.

Море с запахом непостоянным,

Где валы то темней, то синей.

Как корабль ранним утром играет,

Когда ветер рассветный дохнет, –

Так душа якоря обрывает,

Грезя, мчит далеко в небосвод!

И в очах твоих нету печали,

Нет ни горечи, ни теплоты.

Две холодных игрушки смешали,

Где железо и злато слиты.

Ритм походки у вас наблюдаю,

Что беспомощна так и мила,

И немедля змею вспоминаю,

Что танцует на грани жезла.

Вы качнули под тяжестью лени

Головою; в ней детскость видна:

В том движении – вялость движений

Мне видна молодого слона.

Вот ваш стан наклоняется длинный,

Как послушный корабль средь морей,

Что плывет и коснется пучины

Наклоненною реей своей.

Как ручей, что растет, набухая

От расплавившихся ледников,

Так вздымается влага, играя

На устах ваших между зубов.

Хмель богемский! Он будет мной выпит!

Как победно и горько питье!

Словно жидкое небо, что сыпет

Блеск созвездия в сердце мое!

30. Падаль <Une charogne>

Запомнили ли вы, что мы видали, крошка,

В час сладкий утренних лучей:

Как падаль гнусная лежала на дорожке,

На ложе жестком из камней.

И ноги в воздухе, где яд и запах потный,

Как женский похотливый пот,

Показывали нам цинично, беззаботно

Гниеньем пахнущий живот.

На падаль солнце луч кидало из лазури,

Чтоб, в срок дожаривши сполна,

Вернуть сторицею торжественной Натуре,

Что сбила в целое она.

И небо остовом гордилось в любованьи,

Как распустившимся цветком;

Воняло так вокруг, что были в состояньи

Вы на траву упасть ничком.

Над вонью падали рой мух, жужжа, кружился,

И, схож с похлебкою густой,

Там легион червей из живота сочился,

Ползя по ветоши живой.

И это всё росло, как волны, поднималось,

Треща в движениях своих;

Казалось, остов жил, и тело размножалось

И пухло в выдохах пустых.

Мир этот издавал таинственные звуки,

Как ветер, как вода течет,

Как зерна в веялке, когда их крутят руки

Размеренно взад и вперед.

И стерлись контуры и стали лишь мечтами,

Неясным очерком на том

Забытом полотне; его бы мог на память

Художник дописать потом.

Пес потревоженный на нас из-за уступа

Свой злобный вскидывал зрачок

И мига ждал, когда он вырвет вновь из трупа

От страха брошенный кусок.

– Но всё ж и вам, и вам заразой стать ужасной

И грязной падалью такой,

Звезда моих очей и жизни свет прекрасный,

О страсть моя и ангел мой!

Такой же станете, о королева граций,

Вы после таинств гробовых,

И будет плесенью костяк ваш покрываться

Между цветов и трав густых.

Тогда, о красота, скажи толпе, в лобзаньи

Тебя съедающих червей,

Что форму я навек сберег и содержанье

Распавшейся любви моей!

31. De Profundis clamavi[2]

К Тебе, единственно любимый мной, взываю

Из темной пропасти, куда душой упал.

Свинцовый небосвод угрюмый край обстал,

Проклятья с ужасом во мраке источая.

Здесь на шесть месяцев раскинет ночь покров,

Шесть месяцев других – здесь диск нелучезарный,

И этот край голей, чем даже край полярный,

Ни зелени, ни рек, ни зверя, ни лесов.

Нет в мире ужаса подобного, такого,

Как жесткость холода светила ледяного,

И с древним Хаосом схож здешний мрак ночей.

Завидую судьбе последних я зверей,

Что в спячку глупую уйти способны в зиму, –

Так тянется моток времен невыносимо!

32. Вампир <Le vampire>

Ты, как удар ножа, вошла

В больное сердце мне, пустая,

Прекрасна, взбешена и зла,

Как демонов безумных стая.

О разум побежденный мой,

В покорный превращен альков он!

Теперь я к нечестивой той,

Как к цепи каторжник, прикован,

Как к водке – пьяный человек,

И как к игре – игрой заклятый,

Как черви – к падали проклятой, –

О, будь ты проклята навек!

Поспешный меч иметь мне надо,

Чтобы свободу возвратить!

Просил я вероломство яда,

Чтоб эту низость победить!

Но яд и меч в пренебреженьи

Не вняли мне, ответив так:

«Ты не достоин избавленья

От рабства подлого, дурак!

И если мы твои оковы

Усилиями раздробим,

Ты поцелуем роковым

Труп воскресишь вампира снова!»