«При мышлении человек пользуется не только значениями слов, но и образами (поэтому иногда говорят о наглядно-образном мышлении). А знаменитый философ-диалектик Гегель обратил внимание на то, что и непосредственная трудовая деятельность, – скажем, труд каменщика – обязательно требует мышления, и в этом случае человек в определенном смысле мыслит самими своими действиями. Это очень точное наблюдение: ведь трудовые действия человека всегда осмысленны.

Но все-таки основное орудие мышления – это язык. Именно поэтому Карл Маркс назвал язык «непосредственной действительностью мысли». Энциклопедический словарь юного филолога, М., 1984, на след. стр. от Бодуэна.

Черкну пару строк, пока не упал снег Куросавы:

Мы жили (исключение из правил).

Мы бесполезно прожили – а то!

Наш гений спал. Нас век душил, и правил

Автопилот, автопортрет, авто…

Жили бы мы жили не тужили, но в один прекрасный день, т. е. вечер, домового свалил аппендицит. По словам Ефимика, новость Гаплодий поведал едва ли не злорадно, имея в подтексте «Меньше водки жрать надо»:

– Ну-с, зайцы-побегайцы, чем эфир закрывать будем?

– Вы и садитесь. Текст в суфлер дадим.

– Я бы сел. Но меня в Берне ждут.

Гаплодий намекал, что послезавтра улетает на международный семинар «Актуальные вызовы современности. Компьютерная безопасность». Как будто мы не были наслышаны за три месяца. И не мной написан был ему доклад.

– Тогда – помирать так с песней! – я предложил Зыкиной твою кандидатуру, – рассказывал Ефимик. – Поморщился, но согласился. Дерзай.

Никогда Штирлиц не был настолько близок к провалу.

– Мне в кадр нельзя. У меня рожа нефотогеничная.

– У всех такая.

– У меня хуже. И это мнение специалиста, отягощенного курсом мировой литературы. Поставь Хунту.

– Загоруйко в монитор не влезет.

– Раньше влезал.

– Там у меня другая композиция кадра.

– Фима, хороший режиссер всегда найдет, куда сделать композицию. Ты, конечно, у меня не Бергман…

Зря я так. Но нутро не подвело – после сравнения с Бергманом Ефимик постарался доказать обратное.

Гаплодий утвердил Хунту, оставалось наскоро подогнать под доступный обывателю формат «Компьютерную безопасность» и спать. Спать!

«При изучении языка Бодуэн не замыкался в рамках лингвистики. Напротив, он считал, что языкознание должно опираться на достижения психологии и социологии, что полное исследование языковых фактов невозможно без обращения к данным этнографии, археологии, истории культуры. Все это Бодуэн не просто декларировал, а практически осуществлял в своих работах». Энциклопедический словарь юного филолога, 1984.

Хунта отработал политминутку на пять баллов. Долгие годы на службе у солидола не сумели загасить в нем артистический талант. Однако Гаплодий нашел к чему придраться. Была надежда, что пакуя носки в дорогу, он не сунет нос в эфир, но пострел везде поспел. Сияя как медный грош (написал бы на моем месте классик), он вызвал нас с режем на ковер:

– Почему Загоруйко у вас все время говорит «процессЁр»?

Каюсь, недосмотр. Пожимаю плечами:

– Думаю, он так говорит всегда.

– Думать надо раньше. Чего он в паузах как жвачку жует?

А действительно была у Коли привычка шлепать губами, и говорил он, входя в раж, слегка причмокивая. На общих планах, когда снимали покер, незаметно. На крупном выперло, хотя чмоки Ефимик при монтаже заглушил.

– Наверное, рассинхрон, – отвечаю.

– Это вы у меня рассинхрон! Оба! Режиссер и сценасЁр.

Гаплодий счастливо загоготал, якобы удачно пошутил.

– Чтоб духу Загоруйки больше в эфире не было. Поняли задачу?

– Поняли, не будет.

– Чем дыры затыкать, это ваша проблема. Не найдете чем – у кого-то отпуск накрылся.

– Можем культурой, – нашелся Ефимик.

– У меня ваша культура вот где! – Гаплодий выразительно провел секущим жестом себе по горлу. – Ладно. Учитесь, пока я жив. Все новое хорошо забытое старое. Берите домово… тьфу, Холопеню из архива.

На том Гаплодий с чистым сердцем улетел в Берн читать мой доклад.

Люблю я и люблю безвозмездно в багрец и золото одетые леса, грибные дожди, трель жаворонка и кучевые облака, готовые оросить поля живительным ливнем. Поземки и туманы, проворные ручьи и тихие бобровые заводи, ягоды земляники и горький дым сжигаемых опавших листьев. Склонившиеся в парке над прудами ивы и кованые ограды мостов. Веселых гипсовых пионеров и танцующие фонтаны. Гул трамвая по мостовой и странноприимный ковчег минских кафе, не до конца превращенных в шантаны. Уродливые махины окраин и вылизанный для иностранцев центр, аляповатые фрески периода зрелого социализма (в ярко-красных тонах «вырви глаз») и притаившиеся во дворах, в стороне от проспекта, двухэтажки; колоннады фальшивых дворцов и вороний грай.

Но вместо живительной прогулки по загазованным улицам родины – не было в детстве моем этих жлобовских плиточек, а был обычный потресканный асфальт – иду я в архив по душу нестареющего демагога; поднимаюсь по лестнице и выглядываю в окно.

Нет больше моего города.

Пустыня.

Бликуют стекла новостроек,

безликих, как водонапорный термос.

Где мои 17 лет?!

Словарь о Бодуэне де Куртенэ: «С должным уважением относясь к достижениям предшественников, он, однако, без колебаний отвергал все рутинное, мешавшее развитию науки, и выдвигал положения, поражавшие его современников необычностью».

Тома оцифрованных нетленок не сулили ничего хорошего, как не сулит хорошее горнякам шахта имени Засядько. Ткнув наугад в первый попавшийся диск, примерно пятилетней выдержки, обнаруживаю музейное дело. Нетипично для домового. И хотя начальство настоятельно рекомендовало воздержаться от культуры, копирую.

И засядько. В кибуце кончились орехи.

Холопеня тоже шел по пути наименьшего сопротивления, т. е. от случая к случаю. Есть информационный повод – есть опус. У него поводы были строго официальные, поэтому муссировать их повторно чревато.

Звоню Ефимику. У него память лучше. Реж вздыхает и вместо того, чтобы протянуть руку помощи, повторяет завет Гаплодия:

– Работать надо молча и быстро. А я чай пью.

Но сжалился-таки Фима и вспомнил:

– У домового пару лет тому был исторический цикл про арабо-израильский конфликт. Какая-то годовщина, но я годовщину вырежу.

– Хорошо. Но в Багдаде все спокойно.

– Затишье перед бурей.

– Не улавливаю ход твоих мыслей.

– Сначала дадим музей. На всякий случай. И пока у нас будет музейное дело, пусть Наппельбаум в Сирию сходит. Я договорюсь, чтобы его на границе стопорнули.

Это был беспроигрышный вариант: диссидент, он и в Хайфе диссидент. С вероятностью в 90% мы могли рассчитывать, что хронометраж похождений нашего героя превысит цикл домового, иными словами, архив своевременно подведет теоретическую базу, а потом, дай-то бог, идеолог оправится и начнет вещать в режиме реального времени.

– Твоя задача организовать Наппельбаума, – говорит повеселевший Ефимик (представляю, как на следующей фразе он поднимает очи горе). – Хорошо тебе. Поедешь греться на море в свой сраный Египет.

И идет звонить со служебного свояку на таможне. А я иду искать Наппельбаума.

Если по-испански рыба «пЕска», как будет рыбак?

Пескарь?

Олухи! ПЕСКАДОР!

Из лекции профессора славистики, посвященной основам матанализа в языкознании.

Так шаг за шагом топтали мы тропу Бодуэна к недосягаемым вершинам знаний. Язык – система, фонемы – парные, синхрония – сейчас, диахрония – вчера и завтра, вылетит слово – и пиши пропало.

Р.S. Не могу найти свою армейскую фотографию, поэтому прилагаю рукотворное яйцо, добытое за 5 фунтов L.E. (appr. 1$) на горе Моисея до того, как началась Великая Арабская Весна.