Кошка права: у принца много проблем. Главная в том, что он пока не признан. Непризнанный гений-невротик. Но при всей своей депрессии ему приятно слышать, что он красивый.

Мы прожили смешную маленькую, но насыщенную событиями, совместную жизнь и разошлись.

– Рад, что я уезжаю?

– Нет, что ты! – прозвучало с искренней обидой.

– Спасибо, что не рад.

– Береги себя.

– Ты тоже.

Может, всему виной наш несчастный английский?

И тут я вспомнила старого приятеля. Популярного диджея. Лет двадцать назад надо было фотографироваться на рекламные календари, и приятель страшно перепугался:

– Зачем? Кому это нужно? Я в эфире весь из себя плейбой, нордический блондин, можно сказать, а увидят меня девушки, такого как есть, так и в эфир звонить перестанут!

– А без эфира они тебе не звонят?

– Ну… как-то не до того…

– И что до того?

– Много разного. У матери скоро юбилей, надо ей шубу купить. Она давно хотела шубу, а денег не было.

– Норковую?

– Из козлика…

Все успешные диджеи хорошо научились скрывать свою подлинную личность.

Вскоре он ушел из эфира. Уехал, наверное, в Москву. Все рано или поздно уезжают в Москву. Там шубы давно не нужны: снег перестал выпадать.

К чему я все это рассказываю? На днях смотрю по телевизору интервью с известным продюсером. У человека все состоялось. Все, в чем были несостоятельны мои предыдущие герои. Даже какую-то музыкальную премию от балды получил. Дали прослушать отрывок опуса, ерунда, но с усложненной претензией.

– Чувствую себя так, будто жизнь прошла мимо, – признался вдруг продюсер. – Я мечтал написать книгу…

Почему-то этот умный, ухоженный, пробивной, заапгрейченный под завязку человек чувствовал себя неловко. Он лгал. Он не хотел написать книгу. Он просто не мог сказать правду.

Как будто любой продюсер может не врать и при этом не оказаться за решеткой, как Харви Вайнштейн.

Я подумала, как жестоко заставлять кого-либо играть не свою роль. Принц-бармен по крайней мере варил кофе по утрам. Настроил инструменты. Весна, Париж, Мона Лиза, Боб Марли опять-таки… Подал стакан воды, когда это было необходимо. Я мало пью воду, но попробуйте за день профигачить пять городов автобусами, самолетом и метро.

Были у меня знакомые аниматоры, арабы. Еще та троица затейников. Мы с ними чудно подыграли друг другу, изображая флирт. Перед моим отъездом D. – аниматор по жизни обозначен не именем, а каким-нибудь ником – напялил парик, стал на стул и талантливо передразнивал девушку, которой признаются в любви, а она ухаживания отвергает. В парике он был похож на меня. Его товарищ изображал незадачливого ухажера и исполнял No woman no cry. Небездарно. Я смеялась до слез.

Опять-таки, пальмы, коралловые рифы, яхты, четырехзвездочный отель, теплый вечер. Прощальный концерт нам подарила авиакомпания, задержав вылет на несколько часов. О переносе рейса пассажирам сообщили утром. Администрация отеля позволила остаться до вечера. На пляже встретились с D., сообщили новость.

– Вы придете на представление? – обрадовался он.

– Как будто у нас есть выбор, – ответила я.

Ну и получай фашист гранату.

Эх, наш несчастный английский!

На тех давних фотографиях я похожа на Сару Пейлин. Сейчас мало кто помнит, кто такая Сара Пейлин, но все рано или поздно оказываются знаменитыми на пять минут.

Боб Марли остался знаменитым гораздо дольше. Никогда не собиралась его переводить. Если бы не производственная необходимость. Не дефицит мужского достоинства.

Был у меня кот Чича. Мелкий, но мог перекричать и подрать окрестных котов. Ему тоже доставалось. Разорванное ухо и шрамы на голове он носил с гордостью. Попахивало от него дымком. По-грузински такой характер называют «кинто». Наш кинто был еще и итальянец, судя по имени. Подружку он завел в несовершеннолетнем для кота возрасте. Однажды я наблюдала, как кот учил соседского пса лазить по деревьям. Стремительно заскакивал на ствол, поднимался метра на два и прыгал вниз. Пес бегал вокруг дерева, подскакивал и вилял хвостом. Как-то даже виновато вилял: сам, мол, понимаешь… На пару у них получалось только гонять голубей – заходили на стаю с разных сторон. Надо было только дождаться, чтобы голубям посыпали остатки хлеба сердобольные соседи.

Нечасто увидишь такую мужскую дружбу. Кот прожил мало и погиб героически. Уличные бойцы долго не живут. Пес тоже погиб – от укуса клеща.

Нечасто в жизни вообще попадаются мужчины. Вымирающий вид. Жаль.

Юноша из супермаркета намекает, что пора, мол, пора сделать и его персонажем какого-нибудь рассказа. К едреной фене увековечить его цветущий румянец. Хожу в другой магазин.

Вот ведь, господа хорошие, как происходит демографическая катастрофа. Девушки влюбляются в артистов-невротиков, скандальные артисты требуют, чтобы девушка была не старше шестнадцати, а продюсеры, пользуясь плохим зрением артистов, подсовывают им что попало. Иначе уголовное дело.

Продюсер вряд ли напишет книгу.

А я думаю, о чем еще писать, если все давно написано? Одному судьба французский принц, другому приблудный кот, третьему рекламный буклет. Кота жалко. Принца не очень. Буклет не годится даже на растопку печи.

Ладно, книга будет про любовь.

День 2-й. Портрет

Рассказ Менеджера по рекламе, написанный при участии Помощника Старика

Вечер Аристида начинался в разное время. В ноябре он был ранним, выматывающим душу дождями и ветром; в мае сумерки проходили легко и незаметно.

Аристид любил определенность. День мог был унылым или ночь бессонной, однако все искупала точность этих понятий. Зиму он любил за белый снег, лето за изобилие листьев, цветов и ягод, весну за щедрость обещаний, которые не сбылись; осень всегда была страшной. Студенты шли на занятия, пенсионеры ведрами везли яблоки, девки готовились к свадьбам, сытые, вернувшиеся из отпусков работники строили планы; у Аристида лишь искра медленно гасла внутри. Вечер длился бесконечно.

Художник был одинок. Как это случилось, и почему это часто происходит с неплохими людьми, Аристид объяснить не мог. Смутное воспоминание о ком-то постороннем рядом, о высокой женщине с младенцем, подтверждали вещи, завалявшиеся в шкафу; однажды он собрался с духом и выбросил все. В первый момент Аристид почувствовал облегчение, расправил плечи, затем стало еще тоскливее. Женщина жила далеко, в другом городе, с неинтересным типом по фамилии Вирхов, а может, уже и с другим, кряхтящий младенец давно вырос, но для него они остались прежними. Художник боялся тревожить сон памяти. Пусть бы женщина и младенец попали в аварию, разбились вместе с самолетом, они все равно больше не существуют, думал он сначала, мстительно и зло, а потом все реже и реже. Заходили другие, доны Анны, попутчицы на долгой дороге, были разговоры, был чай с бутербродами, были розы и левкои, был даже фикус. Уходили. Не обманывал безнадегой один вечер.

Раньше он грезил, как грезит всякий интеллигент, что вот-вот – и в дверь постучится черный человек, чтобы заказать реквием, и тогда он всем покажет. Да! Его реквием сразит скептиков с первого взгляда. Или – как тяжело пожатье каменной его десницы! – явится командор, хотя доны Анны след давно простыл; синедрион выберет из сотен тысяч непременно его, чтобы распнуть за идею, или в критический момент цивилизации ему даны будут искусно склеенные крылья, на которых он сиганет вверх раз и навсегда.

Молодость прошла. Идея не родилась. В дверь никто не постучался.

Аристид рисовал шкафчики, козырьки, раскладку для плитки, рекламные проспекты; заказчики не требовали большего. Им было не до реквиема. Все в этом городе собирались жить долго и благополучно.

Снова прошло изобилие, прошли дожди, вечер начинался раньше. Наступил ноябрь. Потом декабрь.

Напившись кофе без кофеина, Аристид уснул за компьютерным пасьянсом.