У входа раздался громкий крик, и тела хлынули к полноватому бледному пареньку с кожаной почтовой сумкой через плечо.
— Почтовое построение! — орали люди. Прямо как в армии. Толстячок со смущенным видом вскарабкался на стойку и стал выкрикивать имена, бросая конверты в толпу. Фаллопян извинился и пошел к остальным.
Мецгер вытащил очки и, прищурившись, принялся через них разглядывать парня на стойке. — У него значок «Йойодины». Что ты об этом думаешь?
— Внутренняя почта компании, — сказала Эдипа.
— В это время суток?
— Может, ночная смена? — Но Мецгер только нахмурился. — Сейчас вернусь. — Пожав плечами, Эдипа направилась в туалет.
На стене кабинки, среди написанных губной помадой непристойностей, она заметила объявление, аккуратно выполненное инженерным шрифтом:
"Хотите утонченно развлечься? Хоть ребята, хоть девчонки. Чем больше, тем веселее. Свяжитесь с Керби. Только через ВТОР, а/я 7391, Л-А."
ВТОР? Эдипа удивилась. Под объявлением еле заметно карандашом был пририсован неизвестный Эдипе символ — петля, треугольник и трапецоид:
Он мог иметь некий сексуальный смысл, но Эдипе почему-то казалось, что это не так. Она нашла в косметичке карандаш и переписала адрес с символом в блокнот, подумав: "Боже, ну и каракули". Когда вышла, Фаллопян уже вернулся и сидел с забавным выражением на лице.
— Вы не должны были этого видеть, — сказал Фаллопян. Он держал конверт. Эдипа заметила на месте почтовой марки написанную от руки аббревиатуру с названием какой-то частной курьерской службы.
— Конечно, — сказал Мецгер. — Почта это государственная монополия. А вы — в оппозиции.
Фаллопян в ответ криво ухмыльнулся: — Это не так по-бунтарски, как может показаться. В «Йойодине» мы пользуемся внутренней системой доставки. Тайно. Но трудно найти курьеров — слишком велик оборот. Они работают по весьма жесткому графику, и начинают нервничать. Служба безопасности на фабрике подозревает неладное. Они внимательно следят. Де Витт, — указывая на толстого почтоношу, который трепыхался в руках, стаскивающих его со стойки, и отбрыкивался от предлагаемых напитков, — он самый нервный из работавших в этом году.
— И каковы масштабы? — спросил Мецгер.
— Только внутри здешнего филиала. Пробные проекты запущены в вашингтонском и, думаю, в далласском филиалах. Но в Калифорнии мы пока единственные. Некоторые из членов побогаче заворачивают в письма кирпичи, потом все это дело — в коричневую бумагу, и посылают через железнодорожную экспресс-почту, но я не знаю…
— Что-то вроде ренегатства, — посочувствовал Мецгер.
— Таков принцип, — согласился Фаллопян с оправдывающейся интонацией. Чтобы поддерживать приличный объем, каждый член должен посылать через систему «Йойодины» каждую неделю хотя бы одно письмо. Если не пошлешь, то тебя штрафуют. — Он вскрыл свое письмо и показал его Эдипе и Мецгеру.
Привет, Майк, — говорилось в нем. — Дай, думаю, черкну тебе пару строчек. Как продвигается книжка? Ну вот, вроде, и все. Увидимся в «Скопе».
— И вот так вот, — с горечью признался Фаллопян, — почти все время.
— А что за книга? — поинтересовалась Эдипа.
Оказалось, Фаллопян пишет историю американской частной почты, пытаясь связать Гражданскую войну с почтовой реформой, которая началась где-то в 1845-м. Он счел не простым совпадением тот факт, что именно в 1861 году федеральное правительство рьяно взялось за подавление независимых почтовых линий, выживших после разного рода Актов 1845-го, 47-го, 51-го и 55-го годов, каждый из которых был нацелен на приведение любой частной инициативы к финансовому краху. Фаллопян рассматривал это как притчу о власти, о ее вскармливании, росте и систематическом злоупотреблении ею, хотя в тот вечер в разговоре с Эдипой он не вдавался в такие детали. У Эдипы первые воспоминания о нем сводились, в сущности, лишь к хрупкому сложению, породистому армянскому носу и некоторому родству цвета его глаз с зеленым неоном.
Так для Эдипы начался медленный, зловещий расцвет Системы Тристеро. Или, скорее, Эдипино присутствие на неком уникальном представлении, которое продлили — словно был конец ночи, и для задержавшихся допоздна решили устроить что-то особое. Словно платья, тюлевые бюстгальтеры, украшенные драгоценностями подвязки и пояса исторического фасона, который вот-вот изживет себя, спадали, укладываясь плотными слоями, подобно одежкам Эдипы в той игре с Мецгером во время фильма о Детке Игоре; словно стремительное продвижение к заре, длившееся неопределенные черные часы, было необходимо, чтобы Тристеро предстал во всей своей жуткой наготе. Может, его улыбка окажется застенчивой, и он, не причинив вреда, оставив ее в покое, упорхнет за кулисы с напоминающим о Бурбон-стрит поклоном? А может, наоборот, танец завершится, и тут-то он явится вновь, — фосфоресцирующий взгляд сомкнется со взглядом Эдипы, улыбка сделается зловещей и безжалостной; он склонится над нею, одиноко сидящей среди пустых рядов, и скажет слова, которые ей никогда не хотелось бы услышать.
Начало представления обозначилось достаточно ясно. Это было, когда они с Мецгером ждали официальных писем, дающих право стать цессионными представителями в Аризоне, Техасе, Нью-Йорке и Флориде, где Инверарити вел строительные проекты, и в Делавэре, где Инверарити был зарегистрирован как юридическое лицо. Вместе со взаимообратимыми близнецами-"Параноиками" Майлзом, Дином, Сержем и Леонардом, они решили съездить на денек в "Лагуны Фангосо" — один из последних крупных проектов Инверарити. В самой поездке никаких особых событий не произошло, если не считать того, что «Параноики» пару раз чуть не врезались во встречную машину: водитель Серж из-за челки ничего не видел. Его убедили пустить за руль одну из девушек. Где-то вдали, за непрестанно расширяющимся ландшафтом, где дощатые трехспаленные дома тысячами рассыпались по темно-бежевым холмам, притаилось море, оно чувствовалось где-то там — с его высокомерной воинственностью по отношению к смогу, которого не было в материковой дремоте Сан-Нарцисо, — невообразимый Тихий океан — океан, не желающий иметь ничего общего ни с серфингистами, ни с топчанами, ни с канализационными стоками, ни с налетами туристов, ни с загорелыми гомосексуалистами, ни с платной рыбалкой; дыра, оставленная луной, что вырвалась на волю, — словно памятник ее бегству; ты не слышишь его и даже не чувствуешь запаха, но оно здесь, нечто приливное, оно уже почти достигло зон восприятия где-то за глазами и барабанными перепонками и вот-вот возбудит частицы мозгового тока, для регистрации которого даже самый тонкий микроэлектрод оказался бы слишком грубым. Еще задолго до отъезда из Киннерета Эдипа разделяла убеждение, что море искупает все грехи Южной Калифорнии (ее родной части штата, несомненно, не требуется никакого искупления), — верила в невысказанную идею: что бы ни делали с Тихим океаном у его кромок, истинный океан либо остается неоскверненным и цельным, либо усваивает любое уродство, превращая его в более общую истину. Эта идея вместе с заключенной в ней бесплодной надеждой — вот, пожалуй, и все, что чувствовала Эдипа тем утром, когда они совершали бросок к морю, собираясь остановиться на первом же пляже.
Они проехали среди экскаваторов — полное отсутствие растительности, знакомая культовая геометрия, — и в конце концов, после тряски по песчаным дорогам и спуска по серпантину, оказались возле скульптурноподобного водоема по имени Озеро Инверарити. На насыпном острове среди синей ряби стоял — или, скорее, сидел на корточках — павильон для посетителей — коренастое, стрельчатое, цвета ярь-медянки, в стиле модерн воссоздание некого огромного европейского казино. Эдипа в него влюбилась. «Параноидальная» часть компании вывалилась из машины, неся инструменты и озираясь, словно под грудами сваленного грузовиками белого песка они искали розетки. Эдипа вытащила из багажника «Импалы» корзину, набитую сэндвичами с баклажанами и пармезаном из итальянского кафе «драйв-ин», а Мецгер появился с огромным термосом текилового коктейля. Они побрели по пляжу к небольшой марине для владельцев катеров, не имеющих причальных мест на воде.
